Отлично поет товарищ прозаик!

Выступали сначала выстроенные рядком пионеры, они звонко выкрикивали четверостишия к праздничной дате – все это называлось почему-то технически – «монтаж». Потом девочки из шестого класса танцевали украинскую свистопляску с гиканьем, развевающимися лентами…

Облачившись в оперные рясы, мы с Сенькой томились в комнатке за сценой, которая называлась неловким словом «уборная». Сенька сидел, расставив локти, упираясь ладонями в острые под рясой колени, и смотрел в стену перед собой тяжелым взглядом. Я пробовала заговорить с ним, он оборвал меня досадливо:

– Не мешай!

Вот-вот должны были объявить наш выход. В комнатку вдвинулась бюстом Баба Лиза, оглядела нас по-хозяйски.

– Плоткин, где твоя борода? Немедленно при-цепи.

– Она мне мешает, – хмуро возразил Сенька.

– Плоткин, не устраивай сюрпризов. Немедленно привяжи к ушам бороду! – Уголок носового платка выглядывал из выреза, словно за пазухой сидел и дрожал маленький испуганный поросенок.

– Борода мне мешает, – упрямо повторил Сенька, – лицо чешется, я сосредоточиться не могу. Не надо бороду, я ее сыграю.

– Что?! – булькнула Баба Лиза, но тут в дверь заглянула рыхлая пионервожатая с красным потным лицом и крикнула, отдуваясь:

– Кто с Пушкиным? Пошли!

Сенька побелел, взял керосиновую лампу, книги под мышку и, почему-то сгорбившись, шаркая, пошел. Я – за ним.

Едва мы успели расположиться – Пимен за столом, с лампадой и книгами, я – ничком на деревянной лавке из спортзала, – как занавес раздвинулся. Приглушенный шумок в зале стих. Я зажмурилась от света, от множества лиц. Я чувствовала на себе сотни заинтересованных взглядов, и это было мучительно и страшно. Хотелось подтянуть ноги к животу, свернуться калачиком и защитить голову руками. И в этот момент, лежа ничком и деревенея от сознания, что сейчас мне придется выговорить слово, и не одно, – в этот момент я вдруг поняла, что забыла костыль в учительской. Жизнь во мне оборвалась, сердце остановилось, разум померк. Потом вдруг все встрепенулось, забилось, задергалось – ведь надо было как-то дать Сеньке знать о надвигающейся катастрофе!

Между тем Пимен начал сцену. Он начал негромко, устало:

Еще одно, последнее сказанье —
И летопись окончена моя…

Зал вдруг куда-то сгинул. Приоткрыв глаз, я смотрела на Пимена. А он – не Сенька вовсе, а старый старик, больной, хромой – не торопился. Он никуда не торопился, потому что не было никакого зала, никаких зрителей. Старик жил в своей келье, писал свой труд – куда ему было торопиться?

Баба Лиза, решив, очевидно, что Сенька забыл текст, шипела из-за кулис: «Исполнен долг!.. Исполнен долг!»

А Пимен потер ладонями лицо, уставшее лицо человека, всю ночь не сомкнувшего глаз, погладил несуществующую бороду, прикрутил фитиль в лампаде и тихо положил обе ладони на толстую книгу.

Исполнен долг, завещанный от Бога
Мне, грешному… —

задумчиво проговорил он.

С трусливо колотящимся сердцем я ждала своей очереди. Катастрофа надвигалась. Костыль был занесен над моею головой как Божья кара. Мысленно перебирая пушкинские строки, я старалась сообразить – где удобнее ввернуть словцо про беду с костылем.

Между тем надвигалась секунда, когда мне следовало вступить: «Все тот же сон!» И я вступила!!! Для этого мне потребовалось усилие, не меньшее, чем если бы я, с парашютом за спиною, шагнула в тошнотворную бездну.

Продираясь сквозь райские кущи пушкинских строк, я понимала, что мы гибнем. Голос мой, всегда ясный и звучный – моя гордость и услада Бабы Лизы, – звучал сейчас козлиным тенорком.

Пимен обернулся ко мне и спросил добродушно:

– Проснулся, брат?

Я почувствовала, что момент наступил. Сейчас или никогда.

– Благослови меня, – промычала я пластилиновыми губами. – Костыль в учительской забыла…

Сенька вздрогнул, ужас осветил его величавое чело, он замешкался на мгновение, потом выдал привычной скороговоркой:

Благослови Господь тебя и
днесь, и присно, и вовеки.

Я перевела дух. Теперь все было в порядке. Я, как все тот же нерадивый грузчик, свалила свою ношу на Сенькины плечи. Теперь Сенька должен был выкручиваться из ситуации. В конце концов, пусть молчит про костыль – подумаешь, важная мысль гениального поэта!

Ты все писал, и сном не позабылся, —

с облегчением зачастила я… Словом, сцена покатилась дальше. Но странное дело: она катилась легко только на моих репликах и монологах, скакала, как речушка по камням. Когда в диалог вступал Пимен, на речушке словно плотины ставили – она делалась глубже, полноводнее, огромные валуны ворочались силами подводных течений, целая жизнь происходила там, на дне слов и фраз. Кроме того, что-то происходило и с самим Пименом. Он постепенно преображался – ушли куда-то смирение и величавая неспешность. Монолог стал рваным, нервным, Пимен то умолкал, то вновь продолжал громко, с вызовом: