Отлучение (Из жизни Александра Солженицына - Воспоминания жены)

Борис Сергеевич - очень симпатичный благообразный старый интеллигент. Спрашивает, что именно меня интересует. Обещает поискать план старого Ростова, походить со мной по разным важным Александру Исаевичу местам. Хочет познакомить меня с одним своим приятелем-армянином - настоящим энциклопедистом по старине.

Вскоре Борис Сергеевич и в самом деле пришел к нам. Принес план старейшего Ростова, еще с крепостью Димитрия (1828 года) и несколько фотографий старого Ростова. Оживленно с ним разговариваем, сидя на Ирочкином балконе, к которому тянутся ветки, усыпанные сережками. Он рассказывает о различных зданиях, о базаре того времени, о том, как торговали в старину здесь рыбой...

В другой раз совершили с Борисом Сергеевичем прогулку по Ростову. По Садовой, по Соборному переулку, а затем - по Таганрогскому проспекту, по Николаевскому переулку. Поясняет, где что находилось. Попутно он рассказывал мне о когда-то наделавшем много шума ограблении банка с подкопом в этом самом Николаевском переулке. А внизу Таганрогского проспекта, оказывается, был когда-то еще мост...

Побывала я и у того армянина в Нахичевани. Он буквально поразил мое воображение четырьмя огромными томами переплетенных журналов "Столица и усадьбы". Показал много и другого интересного. Сам он хотя пожилой, но очень еще живой. Нежен со своей, на 10 лет старше его женой ("Варенька!", "Деточка!"). А та рвется рассказывать мне про свой институт в Москве, где она в далекие времена училась и где попечителем был один из сыновей Пушкина! В этом доме я тоже получила кое-какие фотографии.

Не перестаю посещать Островских. Они все рассказывают, рассказывают... Муж Любови Александровны даже потерял сон - так завелся, вспоминаючи. А дочь их оживила рассказ свежими деталями.

- Мои подруги, - сказала она, - любили мою бабушку больше, чем моих родителей!

Островские показывают мне остатки старинных сервизов: голубо-розового чайного и столового с нарисованными на нем птичками. Вспоминают, что по праздникам всегда у них в доме готовился салат "Оливье" (обязательно с зеленым горошком и со свежими огурцами!) и также обязательно делались корзиночки с кремом (подарили мне формочку).

Прощаясь со мной, Любовь Александровна говорит:

- Скажите Сане, что у него очень хороший "секретарь"!

Кстати, выяснилось, что Архангородский-старший (отец Любови Александровны) шил костюмы только у М-ва - отца того армянина М-ва, с которым я познакомилась через Бориса Сергеевича. Когда я рассказала об этом самому М-ву, то он еще добавил, что учился с Колей Архангородским, братом Любови Александровны. Так все замкнулось!

Распростившись с Островскими, систематизировав свои записи с их слов и перепечатав их, я разыскиваю других друзей Таисии Захаровны - сестер Остроумовых. Когда Вера Михайловна поняла, кто я, на ее лице появилось и уже не сходило выражение восторженного удивления. Я играла у нее на красном беккеровском рояле - на том самом, на котором сначала играла Таисия Захаровна, а потом на нем же Вера Михайловна учила "мальчика в сереньких штанишках" (так ей запомнился маленький Санечка!). Из окон квартиры Остроумовых видна фабрика Панченко- так она называлась раньше.

- Может быть, этот рояль еще будет у Солженицына? - спросила я, зная, что муж подумывал об этом.

- Не знаю. Как сложится судьба: ваша, Санина... Вера Михайловна слушает по западному радио все об Александре Исаевиче.

- Я стою на коленях перед Санечкой! - говорит она.

С Ирой все более сближаемся. В один из вечеров разбираем ее фотографии, а потом сочинения Петра Кузьмича, ее отца. Я попробовала было сыграть музыку его сочинения. Ира расстроилась.

- Нет, еще рано! - сказала она, хотя он и умер три года назад.

Ира достает большую пачку писем. Это письма Александра Исаевича, адресованные ей. Лишь одно письмо относится ко времени войны, все остальные написаны из ссылки в 53-54-м годах, несколько писем 56-го года.

- Ира, я сделаю выпечатки из них. Можно? Бумага, копирка найдутся?..

Ира соглашается. Находится и все необходимое. И вот у меня появляется еще одно большое дело, за которое я принимаюсь немедленно же. И... с больной душой. Ведь эти годы - годы моего отхода от Сани. Я печатаю его письма почти полностью. Переношусь в его ссылку. То и дело глотаю слезы. Больной... Одинокий... Но... несломленный.