Отмена рабства. Анти-Ахматова-2

Чрезвычайно интересно отношение Ахматовой к главной книге Булгакова — роману «Мастер и Маргарита». Уже в октябре 1933 года она слушала у Булгакова отрывки из романа в авторском чтении. Елена Сергеевна записала тогда: «Ахматова весь вечер молчала». Ведь обычно Ахматова говорила с Булгаковым о Пастернаке, Мандельштаме, о своей книге и несчастьях, то есть о своей литературе. И вдруг она поняла, что иная, новая литература не только возможна, она уже есть и ничуть не уступает литературе прежних лет. Поэтесса сразу познакомилась с одной из главных книг этой литературы. На нее обрушились непривычные образы романа. <…> после смерти Булгакова, в ташкентской эвакуации, она перечитала полученную от вдовы писателя рукопись «Мастера и Маргариты», нарушила величественное молчание и сказала актрисе Раневской: «Фаина, ведь это гениально, он гений». <…> Она задумалась серьезно и надолго. (В. И. Сахаров. «АА и МБ». Ахматовские чтения. Вып. 1. Стр. 205.)

* * *

Безошибочно определив респектабельность Кафки, Джойса, Пруста, она почему-то поддержала и Булгакова.

Объяснения могут быть разными.

Во-первых, предчувствовала, что «Мастер и Маргарита» станет модным, бери выше — культовым (на самом деле этим словом обозначается понятие более скромное, а именно — «очень модный»). Но — это во-вторых — Анне Андреевне и самой роман понравился чрезвычайно: вкус был не там, где Джойс и Кафка — а все-таки среди описаний писательских ресторанов и служебных тягот патрициев. А в-третьих, — и это перечеркивает все вышесказанное, но тоже возможно — Анна Андреевна снайперской интуицией чувствовала, что роман Булгакова — вовсе не ровня титанам литературы XX века, будет просто хитом прекрасного традиционного, талантливого, вкусного и яркого, но местного значения писателя — и о нем можно, не вонзая тесак себе в сердце, сказать: «Он гений, Фаина».

Хотя как знать. Она признавала только общепризнанное (если не считать возведение в ранг гениев — каждого в своей сфере — Гумилева, Лурье, Берлина, Наймана). Она обожала и изучала Пушкина, потому что это была самая процветающая отрасль литературоведения — но не интересовалась Баратынским. Была достоверно проинформирована, что Пруст, Кафка, Джойс — главные герои мировой литературы XX века. А с Булгаковым ей предоставили разбираться самостоятельно. В меру собственного вкуса.

Бродский: Этот господин производит на меня куда меньшее впечатление, чем кто-либо <…> из известных русских прозаиков. <…> Что касается евангельских дел, то это у него в сильной степени перефраз <…> вообще литературы того времени. (Книга интервью. Стр. 605.) <…> Это все (Булгаков, Пильняк, Замятин, Бабель) были совершенно замечательные стилисты, но литература — это не только стилистика, но еще и субстанция. С субстанцией у них дела обстояли <…> несколько менее существенным образом. (Книга интервью. Стр. 347.)

Если б при Бродском, нарушив величественное молчание, она сказала бы: «Это гениально, он гений, Иосиф» — и задумалась бы серьезно и надолго, он, боюсь, откровенной насмешкой ее из задумчивости бы вывел. А впрочем, раз так все мирно у них было до конца — может, и не стал бы рассеивать ее иллюзий.

* * *