Отмена рабства: Анти-Ахматова-2

Начинающий поэт Александр Кушнер преподносит ей свою первую книгу с надписью «Моему любимому поэту Анне Ахматовой. А. Кушнер». Надпись оценена. Ахматова раскрыла книжку, прочла надпись, сказала: «Вы хорошо написали». Какой молодому поэту извлекать урок? На всякий случай он великие слова записывает. Она продолжает учить: Но мне было сделано замечание: «Вы хорошо написали, но почему наискосок? Так только тенора пишут». (А. С. Кушнер. У Ахматовой. Ахматовские чтения. Вып. 3. Стр. 136.) Тенора — это очень, очень плохо, это поклонницы, контрамарки, корзины цветов — Александр Блок, одним словом. Тенора, впрочем, бывали разными. Галина Вишневская, например, драматическим сопрано, стояла на одной сцене с тенорами в те времена, когда успех значил вовсе не овации курсисток и подписки от нижегородских купцов: успешным давали ордена, Государственные премии и назначали народными депутатами. Анна Андреевна была само внимание. К тому же Вишневская была и женщиной несуетливого королевского формата — и Ахматова, услышав ее пение единожды в жизни, по радио, воспользовалась предлогом и написала трескучее банальное стихотворение.

Ташкентские встречи с музыкантами (среди них необходимо назвать и игравшую для Ахматовой ленинградскую пианистку ИД. Ханцин, отметившую, что Ахматова «музыку понимала по-своему»), видимо, существенно активизировали интерес поэта к музыке.

Б. Кац, Р. Тименчик. Ахматова и музыка

Была знакома с Г. Г. Нейгаузом, который произвел на нее большое впечатление своей игрой и рассказал ей «все об этой сонате». (В. Виленкин. В сто первом зеркале. Стр. 73.) С которой она написала стихи (сама придумать впечатление о музыке не в состоянии). Такие мужья доставались «Зине».

И ведь откуда-то взялись злые языки, утверждавшие, что говорила она о музыке только с чужих слов.

Некоторое время она говорила о музыке, о величии и красоте трех последних фортепианных сонат Бетховена. Пастернак считал, что они выше, чем его посмертные квартеты, и она была с ним согласна. Все ее существо отзывалось на эту музыку с ее внезапной сменой лирического чувства внутри частей. Параллели, которые Пастернак проводил между Бахом и Шопеном, казались ей странными и удивительными. Вообще, ей было легче говорить с ним о музыке, чем о поэзии». (Б. Кац, Р. Тименчик. Ахматова и музыка.) Что она может сказать о сонатах ему, Пастернаку, который прожил, всю жизнь слушая музыку, выросши при матери-музыкантше, собираясь стать композитором, учась у Скрябина, женившись на пианистке, продружив всю жизнь с Генрихом Нейгаузом, имея пасынком Стасика Нейгауза, лежав в гробу под игру Юдиной и Рихтера? Это — его консерватории. Ее — репертуар Бродячей собаки, наставник — недоучившийся студент Петербургской консерватории Артур Лурье, слушание Седьмой симфонии Шостаковича в первом ряду рядом с Алексеем Толстым и Тимошей Пешковой. ГОВОРИЛА о музыке, как научил ее Гумилев и послушав, что скажут другие. Что она говорила Пастернаку о Бетховене? Бетховен — это страшно. Это — сон во сне. Он гонится за тобой. При первых звуках — заплакала.

* * *

И наконец, как известно, на склоне лет Ахматова стала писать балетное либретто по поэме. По-видимому, первая фиксация этого замысла обнаруживается в прозаическом наброске «Вместо предисловия (к балету «Триптих»)», снабженном эпиграфом из Апокалипсиса: «Ангел поклялся живущим, что времени больше не будет». (Б. Кац, Р. Тименчик. Ахматова и музыка.) Чем бы еще украсить балетное либретто? Его первую фиксацию? Что ж тогда останется для второй?