Оторванный от жизни

В конце концов, бред величия – одна из самых занятных игрушек. Воображение предлагало их в особом изобилии. Я отставил в сторону детские кубики. Вместо того чтобы усердно ставить маленькие кусочки дерева один на другой в попытке построить маленькую копию дома, я придумывал из воздуха фантомные здания, спланированные и законченные в мгновение ока. Конечно, подобные карточные домики немедленно сменяли друг друга, но исчезновение одного не могло расстроить ум, в котором уже создавалась следующая игрушка. И именно в этом заключается секрет счастья, характерного для стадии эйфории; она отличается бредом величия в том случае, если одержимый ею не будет лишаться и подвергаться насилию. Здоровый человек, который может доказать, что богат материально, не настолько счастлив, как сумасшедший, чей бред заставляет его верить, будто он современный Крез. Богатство маний, в которых больной считает себя Мидасом, не обуза для него. Подобное счастье (хотя на самом деле это несчастье) окутывает мир в золотые тона. В заключении нет облаков. Оптимизм царит повсюду. «Неудача» и «невозможный» – слова из неизвестного языка. И это состояние уникально: его потеря не вызывает тоски. Один за другим фантомные корабли с богатствами уходят неизвестно куда; последний из них становится точкой на горизонте ума, и в этот момент больной узнаёт, что его пиратский флот уплыл, оставив за собой бесценный Разум!

XXVI

В начале марта 1902 года (на тот момент я пробыл в отделении для буйных почти четыре месяца) меня перевели в другое отделение – столь хорошо организованное, как и лучшее в больнице, но чуть более плохо обставленное, чем то, куда меня положили в первый раз. Здесь в моем распоряжении была целая палата; в ней, помимо кровати, были стул и гардероб. Я вскоре превратил палату с такой изысканной обстановкой в настоящую квартиру. В отделении для буйных надо было прятать приспособления для письма и рисования, чтобы их не забрали другие пациенты, а вот в своей новой обители я мог вести художественную и литературную деятельность без препятствий, которые случались в предыдущие несколько месяцев.

Вскоре после моего перевода в это отделение мне позволили выходить на улицу и гулять в сторону деловой части города, расположенной в трех километрах от больницы. Однако на этих прогулках меня всегда сопровождали. Того, кому не приходилось лишаться свободы, подобное наблюдение, без всякого сомнения, раздражало бы; однако я был заперт в таких тесных помещениях, что извечный санитар казался мне компаньоном, а не стражем. Эти экскурсии в свободный и здоровый мир не только приносили огромное удовольствие – они еще и тонизировали. Я ходил среди нормальных людей, и это восстанавливало мое душевное равновесие. Обычный прохожий и понятия не имел, что я – пациент психиатрической лечебницы и просто вышел на прогулку; я понемногу набирался уверенности в себе, столь необходимой для того, кто собирался выйти в мир, давно от него отрезанный.

Во время первых походов по городу я покупал себе материалы для рисования и письма. Наслаждение от прогулок давало мне чувство свободы, однако я не раз втайне посылал письма, которые не мог доверить доктору. При обычных обстоятельствах подобный поступок со стороны человека, который пользуется привилегией, бесчестен. Но те обстоятельства нельзя было назвать обычными. Я просто защищал себя: считал, что письма конфискуют незаконно и несправедливо.