Отпечатки на следах [СИ]

— На радостях Адриан Николаевич, наверное, целоваться полез, — рассмеялся начальник первого отдела, но в его взгляде скользнула легкая ревность. — А Михайлеску — красавец: такой подарок шефу преподнес. Можно сказать, привел министра транспорта за яйца.

— И что теперь?

— Не знаю. Вариантов много: от подковерной торговли до вброса в прессу. Главное — у Волосатого дополнительный козырь из рукава выполз. Кстати, а этого Шмарко отпустили, я что–то не слышал?

— Вчера еще. Пригрозили, что в следующий раз посадят, так он такой счастливый уходил, чуть ли не в ноги всем кланялся. Сейчас, наверное, радуется, что я его взял. Менты наваляли бы ему по полной.

— Нда, — процедил Панку. Он откинулся на стуле, с некоторым отвращениям поглядывая на блюдо, полное изуродованных раковых скелетов. — Как, кстати, шеф благодарность тебе обосновал?

— За проявленную бдительность и стремление к профессиональному совершенству, — усмехнулся Сергей.

— Я бы не стал.

— Что не стали бы?

— Объявлять тебе благодарность, — тяжело вздохнул Панку. — Даже такую.

— Почему это? — удивился Сергей.

— Глупость потому что. Вначале ругают за задержание этого недотепы, потом благодарят. Подозрительно. У тебя же возникли вопросы. Ну и потом, воспитательный момент. А то, что это: лично полковник, директор кишиневского СИБа жмет руку, да еще практически без свидетелей.

— Так это ведь и обидно, — запротестовал Сергей.

— А вдруг бы ты возгордился? Посчитал себя особо приближенным? Нет, — покачал головой Панку, — тут они расслабились, конечно.

— Вячеслав Николаевич, — осторожно начал Сергей.

— Просто Слава, ладно? И давай на ты, тем более, что общение у нас с тобой сейчас сугубо внеслужебное.

— Хорошо. Слава. А откуда тебе все это известно? Про Шарко, про письма?

Панку улыбнулся, постучал пальцами по столу.

— Ты Штирлица смотрел?

Сергей неопределенно кивнул, так, чтобы Панку понял: фильм Сергей смотрел, но давно, и подробностей не помнит.

— Так вот. Там Шелленберг, шеф внешней разведки, всегда был в курсе всего, что творится в гестапо, шефу которого Мюллеру в свою очередь докладывали обо всем, что происходит в ведомстве Шелленберга.

— У нас также? — улыбнулся исподлобья Сергей.

— Почти, — невозмутимо ответил Панку. — Будешь моим человеком у Михайлеску?

Улыбка слетела с лица Сергея.

— У вас же уже есть кто–то, — развел руками он.

— Есть, — подтвердил Панку и с прямотой добавил, — но нужен еще кто–то.

— Я подумаю, — нахмурился Сергей.

— А я и не тороплю, — сказал Панку.

Лицо его подобрело, он щелкнул, обернувшись, пальцами и к столу снова приблизился официант.

— Я, я! — воскликнул Панку, одной рукой доставая бумажник, а другой схватив Сергея за руку, которую он запустил себе в карман брюк.

На улице подполковника ожидала служебная машина со спящим водителем. От предложения прокатиться Сергей решительно отказался, заявив, что хочет подышать воздухом и вообще, отсюда до съемной квартиры рукой подать. Попрощавшись несколько раз, Панку еще раз попросил не торопиться с ответом, что Сергей расценил как настойчивый совет откликнуться на предложение подполковника положительно и как можно быстрее. Панку уехал, и Сергей, постояв еще немного у бара, подумал, правильно ли он поступил, не сообщив подполковнику о том, что после объявления благодарности Волосатый бросил взгляд на Михайлеску и, обращаясь к Сергею, очень серьезно спросил:

— Ну что, сынок, готов к настоящей работе?

11

На границе было два солнца. Одно, невыносимо–яркое, жгло глаза с неба, и потому смотреть хотелось на другое, скользящее по волнам и остужаемое тоже, видимо, ими. На том берегу высились зеленые ветвистые ивы, застывшие над течением реки в низком поклоне. Над полями, над деревьями и рекой, должно быть, щебетали птицы, но Ефим Окилару слышал лишь убаюкивающее гудение кондиционера, перерабатывавшего тяжелый июльский зной в холодный поток, от которого у пассажиров закрытой на все стекла «Шкоды» сводило шею и начинало стрелять в ушах.

Окилару любил пересекать румынскую границу в этом месте. Он устало смотрел на солнце, на реку Прут, на слишком плавно, словно в замедленной съемке, раскачивающиеся ивы, и вспоминал детство. Покосившийся родительский дом, кукурузное поле, кувшин одетый на плетеный забор. И маму, застывшую на крыльце в ожидании, конечно же, его — любимого младшего сына. Где–то за спиной, а казалось, в другой жизни, остался пыльный Кишинев, опостылевшее здание бывшего ЦК, а ныне — парламента, красное депутатское кресло, напоминающее о геморрое и радикулите, телекамеры и наглые газетчики и еще — все эти рожи. Однопартийцев и противников из правящей партии, министров и прокуроров. Иногда Ефим Окилару, лидер оппозиционной фракции «Либерально–патриотический альянс», с ужасом думал о том, что все эти лица, от которых он хоть завтра охотно сбежал бы на самый что ни на есть необитаемый остров, он видит в одном лице — похожем на седую сову лице, что лукаво щуриться на него из зеркала.

— Что–то долго, — сказал Гена и отбил нервную дробь пальцами по рулю.