Отпуск

Душу, совесть… всё лучшее в нас… с высшей ли алгеброй, с правом… без высшей ли алгебры и без прав… единственно ради сладкой жратвы… смородинной водки, пулярки, куска пирога…

Ему тоже…

Удержался от взяток, заушательства, подлости… Благодаря невероятному напряжению остался обыкновенно-честным, обыкновенно-нормальным, двадцать дет варясь в канцелярском котле, где многие прочие ради винца, которое выпивалось потихоньку в светлице, легко расставались с щепетильностью, с честью… Нормальным, обыкновенным… а подумаешь, посмотришь вокруг… того гляди… за подвиг зачтешь… Подвиг оставаться обыкновенным, нормальным… А сколько потерь… сколько истрачено воли, души… Бонапарту столько не стоило сделаться императором у французов… Чего бы достиг, не закабали его жизнь в катакомбы бюрократизма!..

Немилосердна, безжалостна… обыкновенная жизнь… такая будничная… такая простая…

Больше ему в тот день не писалось. Он поднялся, разгибаясь с трудом. Желтые точки заплясали перед глазами. Больше не думалось, поправил ли здоровье мариенбадскими водами или угробил вконец. В сущности, было уже… всё одно… Старость надвинулась, точно шапка… Ни подвигов громких, ни обыкновенных удач…

В юности зрелым мастером мечталось начать. Урывал кой-какие крохи у службы, жертвуя отдыхом, сном, готовил себя, чтобы позднее, в пору свершений, у вечности вырвать прямо шедевр. Подстегивал утомленные нервы черным кофе и табаком, просиживая слишком короткие вечера, просиживая усталые ночи над переводами Гете, Шиллера, Винкельмана, пропуская обыкновенные радости жизни, чтобы изучать мастерство мастеров. Кругом шумели скороспелые славы, сыпались почести, деньги на недостойных, на желторотых юнцов, имена которых спустя двадцать лет позабылись, точно и не было их, а он молча, со стиснутыми зубами, с затаенной мечтой о некупленном, вечном величии медленно проходил суровую школу безвестного ученичества. Изнуряющим трудом завоевывал слог, прежде чем напечатать хоть строчку, покорил угловатое, негибкое слово, чтобы точно и выпукло выражать каждую мысль… Да, и мысль… мысль тоже надо было выжить, найти… Надо было выстрадать свою мысль…

Он добрался до зеркала.

Опавшие бледные щеки, темные круги под больными глазами, черные складки на лбу, дряблая кожа, вся в ямах, морщинах и точках, потускнели, устали газа, понурилась отяжелевшая голова, ссутулились вялые плечи…

Только бы выдержать до конца…

В конце концов, начал-то он как хотел. Ошибся только в одном: не соразмерил замыслов с многотрудностью жизни. Выстрадал свою мысль, приобрел мастерство, а времени оставалось всё меньше. Силы тела, силы духа, силы ума истощились невероятно… Подумать только… Всего-то месяц труда… а он… он еле двигает ноги… Молодость может, но не умеет… Старость умеет… Сколько книг с его плотью умрет…

Ему не полагалось никаких процедур. Его никто не осматривал, никто не лечил. Одна незыблемость воли оставалась в помощь ему.

Может быть, он все-таки сильный, если выдержал свою неуклюжую жизнь. Просидеть двадцать лет в канцелярии, когда у тебя, может быть, гениальная мысль, а времени нет, за грудами бессмысленно-срочных бумаг, чтобы эту гениальную мысль воплотить…

Иван Александрович рассмеялся разбитым смешком. В применении к понурому, расслабленному, потускневшему червяку, отраженному стареньким зеркалом, эта мысль показалась нелепой.

Однако та же мысль заставила его распрямиться. После двадцати таких лет он обязан выдержать несколько дней…

Что ж, он прибавит прогулок…

За обедом он съел две порции ростбифа и отправился в горы, но за последними домиками натолкнулся на Волжиных. Теперь они раздражали его. Он прикрылся маской холодного равнодушия, надеясь, что супруги не пристанут к нему.

О нет, Волжина расплылась в блаженной улыбке:

– Жеан Александрович, нынче вечером сельские жители производят свой праздник. Мы постановили, что будем на празднике все. Вы тоже, непременно же, непременно!

Он чуть не плюнул с досады и пробурчал, пытаясь быть по возможности вежливым:

– С какой стати я…

Волжина всплеснула руками:

– О, вам должно быть на празднике интересно!

Весь застыв, изредка вскидывая глаза, он попытался урезонить капризную бабу, то есть скорее всего пристыдить, чем посмеяться над ней:

– Помилуйте, вы, светская дама, серди мужиков, стеклодувов, сапожников… Эти люди вас замарают…

Она, вздернув нос, напустила на себя вид страдалицы, вид героини, возможно, Жанны д’Арк:

– Что делать… в наше время… наш долг…

Медленно устремив тяжелый взгляд на неё, сдерживая презрительную усмешку, он тронул почтительно шляпу:

– Простите, мадам, не смею присоединиться к вашей компании, ибо долгов – не имею.

Он в полном одиночестве бродил по горам. Облака затянули всё небо. Солнце то появлялось, то исчезало надолго. Серая мгла стояла в молчаливых деревьях. Дорога была темной и все ещё влажной после ночного дождя.