Отпуск

«Я прожил в Мариенбаде лишних десять дней по окончании курса затем, чтобы окончить «Обломова» всего, и кончил. Это был тоже своего рода курс: не знаю, что по следствиям окажется удачнее, может быть, ни то, ни другое. Зато я сделал всё, что человек может только сделать. Менее нежели в два месяца написал моей рукой 62 листа, и ещё осталось закончить две последние сцены: прощание Обломова навсегда с приятелем и заключение, небольшую сцену, в которой досказывается, что сталось со всеми героями романа. Сцены набросаны и могли бы быть кончены в три-четыре присеста. Но в предпоследний присест, от усиленной работы, мне сделалось дурно, а на другой день меня рассердил мошенник-кучер, и я спрятал рукопись в чемодан, до Парижа или до Петербурга. Труда ещё бездна: обработка лиц и сцен, несмотря на то, что многие сцены вылились так, что не требуют больших хлопот, и что другие я успел обработать тотчас. Потом надо решить, годится ли это, и если годится, то в какой мере. Этого я один решить не умею, надо с помощью приятелей и в том числе с Вашей, конечно, и более нежели с чьей-нибудь. Я боюсь одного: ну как Вы вдруг возмутитесь этой опекой и откажетесь? Тогда помните, пройдет в печать много глупостей, которым бы Вы могли помешать. Доктор всё бегал и рассказывал до самого конца, что я не вылечусь, потому что слишком много занимаюсь «статистикой». Он не даже подарил свои книги для описания вод, и я каждый день отдираю от них – по два листика.

Я так заработался, так много сделал в эти два месяца, что другой в две свои жизни не написал бы столько, и теперь жажду покоя и бездействия…»

Выезжал он в самом конце европейского августа. Кучер неловко толкнул дилижанс, когда он только одной ногой стоял на ступеньке. Он покачнулся, взмахнул руками и чуть не упал.

И тогда в помраченном мозгу загорелось, что кучер мошенник, подкупленный кем-то, чтобы его погубить, чтобы свернуть ему шею под видом невинного дорожного происшествия, чтобы никогда, ни за что роман не был доведен до конца.

Он чуть не ринулся на бестолкового кучера с кулаками, но тут же пришел в себя и поскорее забился на место.

Он впервые по-настоящему струсил своей подозрительности. Что-то подобное в юности рассказывали ему про отца. Стало быть, его рассудку грозила опасность. Оттуда? За что? Как её избежать?

Беспомощный, сжавшись в комок, он проклял погубленный отпуск. Вся затея с романом показалась безумной. Ему больше не нужен финал, Бог с ним со всем, остаться бы живу, рассудок бы в целости сохранить.

Он растерянно отдался дороге. Он упорно не отводил глаз от окна. Он с утра до вечера разглядывал горы, поляны, стада. Он дышал горным воздухом и старался не думать, да и не думалось решительно ни о чем.

Просто не думать – и всё!

Однако в дороге открылась испытанная легкость движения. Дорога дышала отрадой. Дорога пробуждала надежды, с поворотом колес, со стуком копыт.

Он решил заехать ненадолго в Париж.

В Париже, на улице Риволи, 206, поселился Тургенев.

Он войдет и прочтет ему свою рукопись, пусть без финала, а так, как она есть. И если Тургенев, по своему величайшему снисхождению, которым был знаменит, отыщет в ней хоть что-нибудь дельное, он, может быть, наскребет в себе чуточку сил, урезывая отдых и он, как-нибудь, в ближайший год или два, доведет роман до конца и выпустит в свет.

Может быть…

А сам не выпускал из глаз чемодана, на дне которого, под старой петербургской газетой, был наглухо спрятан тщательно упакованный манускрипт.