Отпуск Берюрье, или Невероятный круиз

Они всё осмотрели, «эти дамы-и-господа», от киля до радара, от подвала до чердака, от кормы до носа. Восхитились внушительными размерами зрительного зала, в котором демонстрируют фильмы раньше Парижа, на сцену которого выходят звёзды, где отец Итуан служит обедню по воскресеньям. Посетили кают-компанию, библиотеку, бар. Прошли вдоль бассейна, водная гладь которого колышется по воле бортовой качки. Заглянули в музыкальный салон, поющий славу Бетховену, посмертная маска которого украшает главную стену над кабинетным роялем. Поупражнялись с гантелями в спортзале, а Берю оседлал гимнастического коня. Прокатились в лифте. Прошлись по солнечной, а также по шлюпочной палубе. Убедились в наличии спасательных лодок. Улыбнулись шумливым детишкам в детской комнате. Порыскали вокруг капитанского мостика. Исходили километры коридоров. Уже отправили открытки в почтовом отделении. Мадам Пино купила швейцарский аспирин в аптеке. Месье Феликс приобрёл в книжном магазине труд об античной Греции, а Берта обновила свой набор бигуди в магазине «Фоли де Пари», где можно найти все эти штучки, которые придают пикантности путешествию. Но высшим местом, невралгическим центром, кульминационным пунктом был ресторанный зал. Они туда даже не зашли (verboten в неслужебные часы), но полюбовались им с лестницы, которая туда ведёт. Набожная тишина! Праздник тела и души. Романтика живота. Сосочковое умиление. Молитва желудка. Нежная музыка толстой кишки. Секреторная феерия. Колдовство слизистой. Счастье!

Выстроившись перед этим храмом, со слезами на глазах, слюнями во рту, с учащённым дыханием и волнением в сердце, они долго разглядывали эту вереницу столов с хрусталём, пытаясь угадать свой собственный, и что на него подадут. Они вообразили невообразимые яства. Говорили про омаров, отважились на икру, предположили паштет из гусиной печёнки. Вот тут, в это самое мгновение, перед этой часовней еды, просторной и безмолвной, словно пустой собор, они почувствовали величие этого круиза, его сказочность. Их ушам стали слышаться ресторанные звуки, как слышатся звуки органа в безлюдном храме.

Они долго стояли в полной тишине. Человек, который ступает на берег Бразилии или выходит к водопадам Замбези, умолкает в оцепенении от величия зрелища. Они умолкли. А потом Берю заплакал. Прекрасными, крупными и чистыми слезами отважного француза, который слушает «Марсельезу» на чужбине. В промежутке между струями слёз он прошептал: «Я не думал, что он такой большой». Именно так сказал в смущении Генрих Третий, глядя на труп своего кузена Гиза, лежащего у его ног.

Все тряхнули головой (почтительно).

Берю добавил, подавив надлом в голосе, вызванный волнением:

— Похоже, у них тут жрачка что надо!

И все кто там был: маман, чета Пинюш, Феликс — подтвердили, что да, они слышали, что от престижа Франции кое-что еще сохранилось на наших кораблях. Флот — это последнее, что осталось от обескровленного величия. Последний бастион галантности и галантина. Здесь вы не почувствуете стыда за то, что живёте в теперешней Франции. Здесь вы ощутите что-то от Великого Века. Отзвуки Прекрасной Эпохи. Понятие о чести и благополучии, которое ещё сохранилось только в Швейцарии.

Берюрье осушил очи. Он прошептал ласковым голосом:

— Скоро увидим. Когда подают?

Затем они поднялись на палубу, где морской ветерок разжигает аппетит. Берю и Берта бросили волнам страстное прошение, неизвестное в Индии, а также в Африке и некоторых странах Южной Америки: «Господь мой, сделай так, чтобы у нас был сильный голод на нашем первом обеде!»

Берег Франции превратился в тёмную полоску вдали большого мерцания.

* * *

И наступило время, когда мы спускаемся по хорошему поводу по лестнице, ведущей в ресторан. Александр-Бенуа, словно монарх со своей свитой. Он возглавляет шествие перед королевой Бертой. Животом вперёд, взгляд одновременно довольный и пытливый. Одна рука на бедре, другая в кармане пиджака.

Спустившись вниз, он останавливается, закрывает глаза и делает полный вдох, ещё полнее, чем там, на верхней палубе. Гости, которые уже заняты делом, прекращают жевать и смотрят на него.

Толстяк поворачивается к нашей группе.

— Годится, ребята, воняет недурно!

Он показывает властным жестом на пищу на столах и уверяет:

— Всё это может и станет г…, но, поверьте, ещё не стало!

Метрдотель, большой эстет, тонкий гурман, пошатнулся от неодобрения. Он в замешательстве от этого публичного заявления, сделанного вот так вдруг, ни с того ни с сего.

Его церемонная улыбка застыла, превратилась в гримасу.

— Медам, месье! — изрекает он всё же с двумя прогибами в качестве междометий.

Он спрашивает шёпотом:

— Номера кают?

Я их ему называю.

— Очень хорошо: стол десять, прошу за мной!

Мы следуем за ним. Берюрье идёт медленно между столами. Останавливается то там, то здесь, дабы опознать блюдо, понюхать его. Инспектор, проверяющий столовую! Он спрашивает без всякого стеснения:

— Извиняюсь, любезная, что это вы трескаете? Паддок? Что значит, паддок? А, хаддок? И из чего оно? Из мяса или овощей? Пардон? Из рыбы? Можно попробовать?