Отравленная совесть

Елена Львовна, в бытность Людмилы Александровны в деревне, заметила своим материнским оком, что с племянницею творится что-то недоброе. Замечали это и домашние. В письмах от Верховских Елена Львовна читала неясное недовольство чем-то -- словно все смущенно скрывают нечто непривычное и неприятное.

-- Перессорились они там, что ли, все? да из-за чего им? -- недоумевала старуха. -- Или, сохрани Бог, не худо ли пошли дела у Степана Ильича?

Не желая мучиться беспокойством за близких и любимых людей, она собралась -- кстати, надо было и по делам -- в Москву.

Дом Верховских она застала действительно в полном расстройстве -- точно обезматочивший улей. Поведение Людмилы Александровны в последние дни было настолько необычно, слова ее и действия носили неизменный отпечаток такой раздражительной и беспричинной нервности, что муж и дети начали подозревать в ней серьезную, если не психическую, то нервную, болезнь.

-- И давно, Лидочка, началось это? -- пытала Елена Львовна старшую дочку Верховской.

-- С того самого дня, как мама вернулась от вас, бабушка. Она приехала с вокзала и никого не застала дома: мы с Лелей были в гимназии, Митя тоже, папа на службе, в банке. Приходим, -- обрадовались, стали ее целовать, обнимать, тормошить, и она тоже рада, целует нас, а потом бух!.. упала на ковер: истерика! хохочет, плачет, говорит бессвязно... Больше двух часов не приходила в себя.... Раньше этого никогда не было.

-- В детстве случалось, -- задумчиво заметила Елена Львовна, очень удивленная тем, что слышала: так мало было это в характере Верховской. Ей случалось много раз видать Людмилу Александровну в трудные и печальные минуты ее жизни: когда опасно болели дети, когда, после одного колебания бумаг на бирже, Степан Ильич едва не потерял всего состояния, и всегда она поражалась самообладанием племянницы.

-- Ты, Людмила, прелесть, когда беда над головою, -- говорила она Верховской, -- молодец-женщина. У тебя не нервы, а веревки! Жаль, что женщинам не дают орденов, а то уж выхлопотала бы я тебе "Георгия" за храбрость.

Лида продолжала:

-- Вот с этого дня и нашло на маму. Ничем не можем угодить на нее: такая стала непостоянная. Приласкаешься к ней -- недовольна: оставь, не надоедай; ты меня утомляешь! Оставишь ее в покое -- обижается: ты меня не любишь, ты неблагодарная!.. Вы все неблагодарные! Если бы вы понимали все, что я для вас делаю... Неблагодарностью она всего чаще нас попрекает, -- а разве мы неблагодарные? Мы на маму только что не молимся... Истерики у мамы каждый день... Но уж вчера было хуже всех дней: досталось от мамы и нам, и папе... И ведь из-за каких пустяков! Митя без спросу ушел в гости к Петру Дмитриевичу. Ах! разлюбила мама, совсем разлюбила Петра Дмитриевича! И в чем только он мог провиниться -- не понимаю!.. Встречает его холодно, молчит при нем, едва отвечает на вопросы. А нам без него скучно: он веселый, смешной, добрый... Митя жаловался:

-- Намедни, на именины, Петр Дмитриевич подарил мне револьвер, -- тоже что было шума!

Елена Львовна улыбнулась:

-- Ну, револьвер-то тебе и в самом деле лишний. Еще застрелишь себя нечаянно.

-- Помилуйте, бабушка! Маленький я, что ли? Да я в тире пулю на пулю сажаю... Весь класс спросите. И маме известно. Совсем не потому!

-- Раньше мама сама обещала ему подарить, -- вставила Лида.

Митя подхватил:

-- А тут рассердилась, что от Петра Дмитриевича, и отняла.

-- В стол к себе заперла, -- пояснила Лида. -- Тоже говорит, что он себя застрелит.

-- А я пулю на пулю... Вы, бабушка, попросите, чтобы отдала. А то я всему классу рассказал, что у меня револьвер... дразнить станут, что хвастаю. Да наконец не век мне быть гимназистом... Какой же я буду студент, если без револьвера?

XXV

Антипатия Людмилы Александровны к Синеву развилась с того дня, как умер следователь по особо важным делам, который первоначально вел дело об убийстве Ревизанова, и оно перешло к веселому родственнику Верховских. Он взялся за следствие горячо и рьяно, но вскоре -- бесполезно прогулявшись по нескольким ложным следам -- впал в уныние.

-- Иссушило меня это проклятое следствие! -- жаловался он у Верховских. -- Скажу вам: просто фантастическое дело! Ничего с ним не поделаешь: глупо, просто и, именно благодаря простоте и глупости, непроницаемо. Когда убийца хитрит и мудрит, он хоть какие-нибудь следы оставит, хоть в чем-нибудь прорвется. А тут -- ничего! какая-то mademoiselle X. Y. Z. пришла, переночевала, воткнула человеку нож между ребер и затем преспокойно ушла. Не только не пряталась, но еще остановилась -- дала рубль серебра швейцару. Нашли извозчика, с которым она уехала из гостиницы. И швейцар, и извозчик одинаково описывают ее наружность: Леони, вылитая Леони... И, однако, это была не она! Кто же? Черт знает что такое! Какой-то сатана в юбке или -- чтобы быть вежливым с дамами, так как она хоть и прирезала Ревизанова, а все же дама, -- скажем: Азраил, ангел смерти, в модной шляпке под вуалем...

-- И вы точно потеряли всякую надежду открыть убийцу?

-- Решительно. А славный бы случай отличиться. Выслужился бы!