Отравленные земли

Осмотр мёртвого тела, в принципе, подтвердил вчерашнее впечатление от беглого осмотра живого. Рихтер действительно не походил на человека недоедавшего или, например, злоупотреблявшего спиртным. Сложение его было нормальным, и если забыть про странно заострённые черты и скрюченные агонической судорогой пальцы, часовой казался вполне здоровым юношей. Грудная клетка и суставы не подвергались деформации, живот не имел вздутостей, в полостях тела не обнаружилось даже паразитов. Каких-либо повреждений, будь то следы якобы зубов на шее или гематомы от побоев, я тоже не нашёл. Кожа уже приобретала характерный тон, но на этом присутствие Танатоса оканчивалось.

– Вы будете его… ну, совсем потрошить? Грудь вскрывать, вынимать что-то? Могу позвать Шпинберга, пусть уже поможет, старая скотина…

Голос Вукасовича заставил меня обернуться. Гарнизонный отлучился лишь раз, за кипятком, а всё остальное время мужественно наблюдал за мной – правда, с плохо скрываемым отвращением. На окровавленный ретрактор он глядел вовсе в ужасе, как на орудие пыток. Я его понимал. Он видел наверняка немало покойников, но едва ли часто лицезрел проводимые с ними исследовательские манипуляции. Он с его старой закалкой, вероятно, считал – как и большая часть общества, – что мёртвое тело неприкосновенно даже для учёных. Иезуиты умеют накрепко вбивать подобные «истины». Обезглавить труп какого-нибудь «вампира», как делает взбесившаяся толпа, – пожалуйста, но почерпнуть из одной угасшей жизни знание для спасения других – о нет!

– Я не вижу смысла. – Я не щадил Вукасовича, я действительно сомневался. Вскрытие грудины было бы трудоёмким процессом; рёбра, особенно молодые, – материал упрямый, а даст ли это что-то? – Вчера я слушал его сердце, и оно не вызвало у меня вопросов. Вопросы у меня совершенно к другим вещам, и… – я, вздохнув, поднялся и принялся ополаскивать руки и инструменты, – полагаю, искать ответы нужно иначе. Просто похороните его. И… спасибо за содействие.

Вукасович выдохнул, закивал. Я накинул ткань на тонкое красивое лицо белокурого солдата, собрал весь свой устрашающий инвентарь и отступил. Командующий уже поднимался по ступеням, словно спеша увести меня отсюда, пока я не передумал.

– Жаль его родных, – проговорил я. – Не единственный сын в семействе, надеюсь?

– Да родных нет, кроме сестры, и та живёт с монашками. Не буду пугать бедняжку историями про нечисть… напишу, что погиб героем, ну, в стычке с местными… – Он задумался, но, похоже, никаких «местных» врагов не выдумал и нервно махнул по привычке рукой. – Да и просто вышлю его трёхмесячное жалование… и письмо последнее…

Вукасович говорил, идя ко мне спиной, держась очень прямо и крепко, до судороги сжимая левый кулак. Я ему не ответил, давая время прийти в себя. Возможно, потерю солдата он осознал лишь после моих слов: «Похороните…» Так бывает.

На улице по-прежнему моросило, но послабее, хотя небо оставалось серым и разбухшим, напоминало невскрытый нарыв. В каком-то из домов обиженно лаял пёс. Мы пошли через безмолвную деревню в сторону кучера. Вукасович чеканил шаг, успевать за ним едва удавалось.

– Совсем никого нет. – Осматриваясь, я внезапно подметил непонятную деталь. – По домам сидят?

– Да, кто будет бродить в дождь? – небрежно пожал плечами Вукасович.

Я кивнул и без паузы задал новый вопрос:

– А что же, вы не даёте им топить? Дыма над крышами что-то почти нет…

Я не ошибся в смутных подозрениях: командующий остановился как вкопанный и пристально посмотрел на меня. Он был сильно раздосадован, сжал и второй кулак. Я ждал. Наконец, негромко выругавшись по-моравски, Вукасович с неохотой признался:

– Нет многих. Ищут.

– Того, кто напал на герра Рихтера?

Он желчно, безнадёжно хмыкнул.

– Да где уж такое найти… Бвальс пропал. Он дежурил с Рихтером, когда доктор уснул, а выходит тот утром из комнаты – нет Бвальса, а сам Рихтер холодный уже. Думали, в городе юнец, может, пьёт с горя – всё-таки очень они нежно дружили. Ничего… найдём, не переживайте. Не хотел пока поднимать шума.

Я кивнул. Весть о том, что, вероятно, было просто зиждущимся на эмоциях дезертирством, мало обеспокоила меня; куда больше я насторожился из-за попытки её утаить и самого настроя Вукасовича. Взвинченный, какой-то потерянный, он казался больным. Понимал ли он вообще, на каком свете находится? Возможно, стоило предложить ему полечиться присланным мной бальзамом или просто взять выходной на сон и отдых… Но я ничего не высказал, только пожелал удачи и стал прощаться. Вукасович пробормотал, уже пожимая мне руку:

– Жаль всё-таки Рихтера… золотое сердце. Хорошо хоть священник его повидать успел… ночью приходил. – Во взгляде опять мелькнуло что-то тревожное, и я это уловил.

– Герр Рушкевич? – Я уточнил, просто чтобы протянуть разговор.

– Он, кто же ещё… Явился, обёрнутый, как в саван, в эту свою тряпку. Видимо, неудачно его разбудили, нервный был какой-то, ну, хохлился. Но Рихтеру полегчало после того, как… ну, поговорил с ним. Сказал тогда: «Как святой».