Отражение

– Ты невыносим. Как она с тобой живет? – тяжело выдохнула девушка, направляясь к двери. – Я буду рада, если она тебя бросит. И не считаю нужным скрывать, но я не уверена, что Лика станет счастливее без тебя. Так что, не будь дураком, позвони и объяснись с ней.

Мила вышла, хлопнув дверью, и я облегченно вздохнул. Виски сдавила боль, я инстинктивно потер их пальцами. Закрыл глаза, откидывая голову назад. Стена, которой я прислонился, была прохладной и твердой. Это стало последним ощущением. Следующие четыре часа исчезли из моей памяти. Очнулся в своем номере, в той же позе. Тело затекло, но морально я чувствовал себя отдохнувшим. Мог ли я уснуть? Если да, то, как мне удалось спать, стоя на ногах, и не упасть?

Стараясь гнать тревожные мысли прочь, я принял душ, переоделся, просмотрел электронную почту, сделал пару важных звонков. День был потерян, и я решил не занимать вечер делами, отправился гулять по городу. Сливаясь с толпой, легче думать. Потом я поужинал в небольшом, но безумно пафосном кафе, познакомился с очаровательной американкой Селин, настаивающей на продолжении вечера в другом месте, но я не поддался на провокации. Селин не вызывала во мне желания. Просто еще одна смазливая мордашка. Я вернулся поздно. Около полуночи. В дверях номера торчала записка. Я знал от кого. Мила звонила мне пару раз, пока я гулял, но мне не хотелось с ней разговаривать. Уверен, что она хотела узнать, звонил ли я Энжи и чем кончился наш разговор. Глупая девчонка! Я должен обрести почву под ногами, полную уверенность и твердость мысли и слова, прежде чем поговорить с женой. Для них все просто. Им не нужно время, чтобы определиться и понять, каких именно эмоций и слов ждут от меня. Я ушел гулять, потому что стены давили на меня, мешали работе мысли, угнетали. В толпе я умело считывал настроения и чувства людей, вглядываясь в их лица. Черпал силу, а они ни о чем не подозревали. Пробегали мимо, по воле случая став моими вдохновителя. Я своего рода художник. Но пишу не кистью, не карандашом и акварелью. Я сам и есть холст. Я ворую чувства у своих неизвестных натурщиков, и передаю их так, что мне верят. Но если бы меня попросили изобразить себя, Максимилиана Эванса… я бы растерялся. Только один человек знал, кто я, кто мы…. Эмили. Но она унесла наш секрет в могилу. Я оставил ее одну. Предал ее в последний момент. Она смотрела мне в глаза, протягивая руку. Улыбалась. Все было решено. Вместе. Как два отражения одного человека. Мы ждали. Смотрели, как приближается черная машина. Красивая и блестящая. Эмили именно такой ее нарисовала. Точь-в-точь. Она шагнула вперед… на дорогу. А я остался на тротуаре. Ее короткое белое платье в черный горошек и бантики, наспех завязанные мамой. Мы оба чистюли. И я Эмили. Странные дети. Я впервые видел ее платье грязным. Пыль и кровь. Она была похожа на куклу, сломанную и выброшенную капризной хозяйкой. Красивая. Даже тогда. Я не запомнил удар, не услышал ни звука. Или просто забыл. Но ее руку, тонкую и белую с чистыми аккуратными ноготками, протянутую ко мне, я помню.

Что случилось с нами? Что случилось со мной? Почему я ее не остановил? Я мог, действительно мог. Просто поймать бледные пальцы, удержать. Но я не сделал ничего. Я смотрел, как темно-бордовая жижа заливает чистое, без единой складочки платье, смотрел, как из подъезда выбегает мама. Она хватала ее за руки, пыталась поднять, кричала и плакала. Ее слезы не могли вернуть душу Эмили. Никто не мог. Я стоял на бордюре и смотрел. Потом уже мама сказала мне, что я улыбался.

Иногда я думаю, что она живет во мне. До сих пор.

И мстит за то, что я оставил ее, сломанную, на грязном асфальте.

Я не был на похоронах, потому что следующие полгода провел под наблюдением врачей. Я не помню ни дня, проведенного в клинике. Именно тогда и появился Ричард Эймс. Меня хотели лечить, но он сказал, что я неизлечим. За полгода я не произнес ни слова. Оказалось, что у Эмили было то, чего не досталось мне. Раньше никто не замечал. Ведь мы были вместе. Всегда. Две копии. Отражения друг друга. Я брал у нее то, чего был лишен. Копировал. А она проделывала тоже самое со мной. И никто ничего не замечал. Единственное, что вызвало тревогу у родителей – нежелание Эмили разговаривать. Она не была немой, просто любила молчать. Но мы понимали друг друга. Чувствовали. Словно были одним организмом. А потом я остался один – обрезанный ножницами наполовину. Получеловек. И мне пришлось подстраиваться, Ричард научил меня, как стать таким же, как все, не выделяться. Мы вместе улыбались, вспоминали слова, ходили по улицам. Да, это он научил меня наблюдать за людьми, считывать эмоции и повторять их. Он научил меня жить без Эмили. Но не смог сделать полноценным человеком.