Отражение в мутной воде

Тина прижала руку к груди. А вдруг и «Просперити», и они с Георгием все-таки ошиблись в Голубе? Что, если его слабость, на которую сделана такая ставка, – всего лишь обычная человеческая слабость… преходящая! Ведь никто не знает, может, когда Люцифер искушал Христа, то и в душе Иисуса что-то дрогнуло – пусть на миг, на мгновение, но, возможно, дрогнуло? А Голуб отнюдь не богочеловек… Разве не мог он, нравственно оступившись, потом раскаяться и проклинать себя за это? Однако, вовлеченный в тайную игру мировых масштабов, побуждаемый тщеславием и честолюбием, решил все-таки довести ее до конца, притворившись подавленным, сломленным, а на самом деле готовясь, всем существом, всей душой готовясь сверкнуть перед врагом своей опасной силой, как сверкает меч, внезапно выхваченный из ножен.

Так русские князья склоняли в Орде гордые головы, чтобы получить ярлыки на княжение… а потом стерли в порошок эту самую Орду!

Что, если… что, если они с Георгием замышляют избавиться от единственного, может быть, союзника, который остался у них в стане неумолимых врагов – и расслабленных друзей?

Внезапные мысли обожгли, будто разряд молнии. Слова Голуба еще звучали в ушах… И вдруг «юный нахимовец», словно воскрешенный этим голосом, выскользнул из-под кентавра и вытянулся по стойке «смирно», уставившись на Голуба своими пустыми бирюзовыми глазами.

– Геннадий Рокотов, морская пехота! – выкрикнул он. – Медаль за отвагу получил и обмывал в Афгане!

Он похлопал себя по груди, и Тина вспомнила, как тогда, при первой встрече, она подумала, что луврский бичара купил медальку вместе с обмундированием. Нет же – «получил в Афгане»!

В Афгане… ее сны!

На Голуба слово «Афган» тоже произвело впечатление. Щека его дернулась, но он тотчас овладел собой.

– Можешь перевести им, что я скажу? – спросил у Рока.

Однако «юный нахимовец» уже как бы расплывался прямо на глазах. Руки повисли словно плети, ноги нелепо подгибались, будто макаронины… Смертельная бледность заливала лицо, дыхание со свистом вырывалось из груди. Казалось, его внезапно настиг приступ болезни, – и Тина невольно вспомнила свои видения.

Георгий глянул на нее; почуяв неладное, стиснул ее руку. Тина зажмурилась, пытаясь спастись от нахлынувшей вдруг тоски, жалости – безрассудной жалости к нему, к себе, ко всем согнанным сюда людям, даже к Голубу, почему-то прежде всего именно к Голубу, который, может быть, криком кричит сейчас в душе, прощаясь со всеми своими замыслами… Даже к пародии на человеческое существо, качавшееся посреди зала, она чувствовала сейчас только жалость.

– Кому… чего сказать? – едва ворочая языком, пробормотал Рок. – Же ву при… мать вашу, с-суки! Мужики, ну будьте людьми, дайте курнуть! Фюмэ, фюмэ… А ты, мать-командирша, чего пялишься?

Резко повернулся к человеку в черном свитере и, шатаясь, двинулся на него, нелепо размахивая руками, бормоча несуразное:

– Молчишь? Молчишь, да? Ма-ма-ша Кураж! Знаю я вас, сук! Покажи, на кого больше похожа? А ну? А ну-ка! Хочешь? По глазам вижу, что хочешь! Ну, говори!

И дрожащей рукой принялся расстегивать штаны.

Предводитель террористов резко стиснул руки за спиной, словно боялся дать им волю и запачкать о расплывшееся лицо, утратившее всякое сходство с человеческим. Но боевик в черной куртке, который, похоже, устал сдерживаться, ринулся вперед – и с явным наслаждением ударил Рока в лицо.

Кулак с чмоканьем влип в физиономию.

Удар был страшный. Рока отбросило к стене, и, падая, он сильно ударился головой о колчан, висевший на боку каменного лучника.

Женщины закричали. Японец, таскавшийся со своей камерой как проклятый, упал на колени.

– Ах вы, сволочи! – вскричал Голуб, сжимая кулаки, и оператор, словно завороженный мощью его голоса, вновь вскинул камеру, запечатлев эти кулаки, эти широкие плечи, эту стать разъяренного русского медведя.

– Быть не может… – прошептал вдруг Георгий, уставившись на человека в черном свитере. – Этого не может быть!

Тина едва расслышала его слова. С ней творилось что-то неладное. Возможно, вид крови или зрелище непрекращающейся жестокости так подействовали, но ее внезапно затошнило. Закружилась голова, все тело покрылось холодным потом, а мгла, опять затянувшая глаза, выделывала со зрением какие-то странные фокусы.

Чудилось, мраморные фигуры вокруг меняют свои очертания, оживают… заносят копья, натягивают луки, вздымают мечи… Да нет, это не кровавая пелена застилает взор – это серая каменная пыль реет в воздухе, заставляя дрожать и колебаться горные вершины, оглохшие от непрерывной пальбы. Вдребезги разбита вековая тишина, царившая в Ущелье тысячи воинов. Бой, нескончаемый бой… А может быть, вершится страшный колдовской обряд, который одних погружает в непробудный смертный сон, а других вызывает к жизни из небытия?

Грозно хмурятся лики каменных исполинов. Вздрагивают, пытаясь приподняться, их руки – горные хребты, тянутся к оружию – скалам. А мраморные кентавры, амазонки, лучники, копьеметатели и меченосцы уже схватились друг с другом, не разбирая правого и виноватого.