Отражения в золотом глазу

Но, хотя она уже стояла в дверях, она не ушла. В этот последний вечер, когда они в последний раз все трое сидели на кухне вместе, Ф. Джэсмин чувствовала, что, перед тем как уйти, она должна что-то сказать или сделать. В течение многих месяцев она была готова навсегда уйти из этой кухни, но сейчас, когда пришло время, она стояла, прижавшись плечом и головой к косяку, и чувствовала, что еще не совсем готова. В этот час, когда наступала темнота, все, о чем говорили на кухне, звучало грустно и красиво, хотя сами слова не были ни грустными, ни красивыми.

— Сегодня на ночь я приму ванну два раза, — тихо произнесла Ф. Джэсмин. — Сначала как следует отмокну и вымоюсь щеткой, отмою коричневую корку с локтей. Потом выпушу грязную воду и приму вторую ванну.

— Это хорошо, — вставила Беренис. — Будет приятно посмотреть на тебя чистую.

— И я приму еще одну ванну, — тихо и грустно сказал Джон Генри.

Ф. Джэсмин не могла разглядеть его в наступающей темноте, потому что он стоял в углу возле плиты. В семь часов Беренис вымыла его и опять надела на него шорты. Ф. Джэсмин услышала, как он осторожно шаркает по кухне — после ванны он нацепил шляпу Беренис и ее туфли на высоком каблуке. Опять он задал вопрос, который сам по себе ничего не значил:

— Почему?

— Что «почему», детка? — отозвалась Беренис. Он ничего не ответил, и тогда заговорила Ф. Джэсмин:

— Почему закон не разрешает поменять имя?

Силуэт сидящей Беренис вырисовывался на фоне бледного света за окном. Она держала в руках развернутую газету, низко и слегка набок наклонив голову, потому что с трудом различала буквы в темноте. Когда Ф. Джэсмин задала свой вопрос, Беренис сложила газету и опустила ее на стол.

— Потому. Сама можешь догадаться, — ответила она. — Представь себе, какая начнется неразбериха.

— Не понимаю, почему она начнется, — заявила Ф. Джэсмин.

— Что у тебя на плечах? — поинтересовалась Беренис. — А мне-то казалось, что это голова. Сама подумай. Предположим, я вдруг начну называть себя Элеонорой Рузвельт, а ты объявишь себя Джо Луисом. А Джон Генри станет выдавать себя за Генри Форда. Ты только подумай, какая начнется путаница.

— Не говори глупости, — возразила Ф. Джэсмин. — Я же имею в виду совсем другое. Просто, если тебе не нравится твое имя, чтобы можно было его сменить. Например, Фрэнки на Ф. Джэсмин.

— И все-таки начнется путаница, — настаивала Беренис. — Представь себе, что мы все вдруг изменим свои имена. Нельзя будет понять, о ком идет речь. Весь мир полетит кувырком.

— Не понимаю, почему…

— Потому что наше имя постепенно обрастает всякой всячиной, — продолжала Беренис. — У тебя есть имя, с тобой что-то происходит, ты совершаешь какие-то поступки, что-то делаешь, и твое имя начинает уже что-то значить. Оно обрастает чем-то. Если плохим и о тебе идет дурная слава, так нельзя же, чтобы ты просто взяла и отмахнулась от своего имени. А если хорошим и слава у тебя добрая, то нужно радоваться и ничего не менять.

— Ну, а чем обросло мое имя? — спросила Ф. Джэсмин.

Беренис молчала, и тогда девочка сама ответила на свой вопрос:

— Ничем! Видишь? Мое имя не значит ничего.

— Ну, это не совсем так, — ответила Беренис. — Когда люди думают о Фрэнки Адамс, то вспоминают, что Фрэнки хорошо закончила седьмой класс, нашла позолоченное яйцо и стала победительницей игры, которую устроили на пасху, что Фрэнки живет на Гроув-стрит, и…

— Но ведь все это пустяки, — заявила Ф. Джэсмин. — Понимаешь? Это ничего не стоит. Со мной еще ни разу ничего не произошло…

— Так произойдет, — сказала Беренис. — Обязательно.

— Но что? — настаивала Ф. Джэсмин. Беренис вздохнула и полезла за пачкой из-под «Честерфилда».

— Не приставай, я сама ведь не знаю. Если бы я умела предсказывать будущее, то была бы колдуньей и не сидела бы сейчас на кухне, а зарабатывала предсказаниями хорошие деньги на Уэлл-стрит. Я могу сказать только, что с тобой еще много чего произойдет. Но что именно — не знаю.

— Кстати, — сказала Ф. Джэсмин, помолчав, — я думаю заглянуть к тебе домой и поговорить с Большой Мамой. Я не верю ни в какие гаданья, но почему бы не попробовать?

— Как хочешь. Только, по-моему, зря это.

— Ну, пожалуй, я пойду.

Однако она продолжала стоять у двери, за которой сгущалась темнота, и не уходила.

Тишину кухни пронизывали вечерние звуки: мистер Шварценбаум наконец настроил пианино и последние четверть часа играл короткие пьесы. Он играл то, что помнил наизусть. Это был беспокойный и еще бодрый старик, и Ф. Джэсмин он казался похожим на серебряного паука. Играл он тоже бодро, но и чопорно. Он играл негромкие вальсы и беспокойные колыбельные. В одном из домов по соседству торжественно вещало радио, но о чем, они разобрать не могли. Рядом у О’Нилов на заднем дворе перекликались дети, бегая за мячом. Вечерние звуки заглушали друг друга и стихали в сгущавшемся сумраке. Но в самой кухне царила тишина.