Отраженный свет

Набившихся под накомарник комаров Коля вытряхивал осторожно, как цыплят из инкубатора. Как бы не ушиблись ненароком. Никогда не захлопывал полевой дневник, если замечал там нерасторопного, не успевшего улететь комаришку.

Зато к концу маршрута Коля приходил чистым, свежим, как будто работал не в поле на Камчатке, а где-нибудь в Москве в министерстве. А Женька - распухшая физиономия, серая от растертых комаров, с кровавыми кляксами. Поля накомарника походят на грязно-красный обруч. Под стать внешнему виду и настроение. Злой, морально и физически истощенный антикомариной войной, Женька напоминал тигра, неделю назад попавшего в капкан.

Насколько рациональным был Колин "гуманизм", я убедился на себе. В комарином вопросе я занимал позицию гораздо ближе к Женькиной, чем к Колиной. У меня никак в голове не могло уместиться - как же так: комар пил мою кровь, а я отпущу его на волю? А тот, который еще не пил, как раз собирается это сделать. Поэтому мой полевой дневник был похож на комариный гербарий, где из-под засушенных экспонатов едва-едва проглядывали записи.

Колино отношение разделяли лишь Иван Лексаныч и Тарапул. Арарат придерживался самых крайних, Женькиных взглядов.

Ночью, когда расслабляются не только мышцы, но и воля, когда так хочется отдохнуть, комары во сто раз страшнее. Только начинаешь засыпать, и вдруг над ухом знакомое пение - з-з-ззз, ага, сейчас сядет на нос... нет, покрутился, улетел, теперь надо быстрее засыпать, а то вернется!., так и есть... з-з-ззз... около левого уха... летит на лоб, шлеп! Кажется, есть?.. з-ззз, ах ты, гад, ну, погоди! Уже не стараешься заснуть; полный гнева и негодования, поджидаешь противника с таким вниманием, какого и днем хватило бы не дольше, чем на три минуты... ззз-з-з... з-з-ззз... тише, тише, полетел к Стасику. Ровное сопение рядом прекращается, наступает напряженная тишина... шлеп! шлеп!... ззз-з-з...

— Стасик, ты последний залезал в палатку?

— Нет, не я.

— А кто же?

— Женька.

— Что ты врешь, Стасик, я же тебе еще говорил-чтобы марлю плотнее закрывал!

Вход в палатку и окна мы зашивали марлей, залезть внутрь можно было только ползком; все мелкие дыры затыкали травой и ватой, а чтобы комары не пролезли снизу, на пол около стенок клали рюкзаки, молотки, сапоги. Вечером, когда начинало темнеть, мы приподнимали занавес и накомарниками гнали комаров на улицу, а оставшиеся слетались из темной глубины на белую марлю, где их добивали по одному. Самых последних дожигали по углам свечкой. После этого из палатки и обратно можно было лазать только с большими предосторожностями, плотно затыкая за собой все щели. Стасик никак не мог научиться лазать быстро и осторожно. Как только он появлялся у входа, все начинали волноваться:

— Быстрее...

— Ты что, не видишь, сколько уже влетело? - Стасик начинал торопиться, запутывался и, пытаясь быстрее выпутаться, запутывался еще сильнее.

— Осторожнее, слон!

Марля трещала... наконец Стасик влезал, долго заправлял полог, а потом лез на свое место по чьим-то ногам и животам. Всю ночь после этого нам не давали спать комары, а наутро оказывалось, что в марле - дыра, в которую мог пролезть небольшой бегемот, а Стасик спит в накомарнике.

Человек и стихия. Кто кого?

Июнь на Камчатке - месяц весны. В долинах растет трава, цветут цветы, а на сопках еще лежит снег. Он постепенно отступает, и сопки окрашиваются в цвета прошлогодней осени, а дальше уже идет бурная, зеленая, пахнущая молодой черемшой весна. И если лето будет не жарким, то и в июле, и в августе, и даже в сентябре в двух шагах от кромки снега распускается зелень, обманутая весной, распускается, чтобы замерзнуть, не прожив и месяца. А в глубоких темных ущельях снег может перелетовать до следующей зимы, и над ручьями и речками будут все лето висеть снежные мосты.

Лето обещало быть не жарким. Солнышко скрылось на второй же день и больше не показывалось. Пошел дождь. Камчатский дождь - это не тропический ливень, не подмосковный умеренный дождь и не моросящий дождичек Ленинграда. Пожалуй, это вовсе и не дождь. И не льет, и не капает, а так - сочится что-то прямо из воздуха.