Отречение от благоразумья

Слово держал кардинал Маласпина, стоявший в центре зала. Он громыхал, обличал, срывал маски, призывал к справедливости и тщательности, дабы не покарать невиновных, цитировал отцов церкви и, кажется, решил взять на себя роль добровольного защитника делла Мирандолы. К сожалению, это ни на кого не произвело особого впечатления. Герр Мюллер не дал Маласпине довести свое юридически выверенное логическое построение до конца, перебив резко заданным вопросом:

— Помнится, вчера мы обсуждали грядущую судьбу некоторых хорошо знакомых нам людей?.. Вы просили дать время на размышление, я уступил вашей просьбе. Теперь я жду ответа — да или нет?

Маласпина замялся. На поддержку ему рассчитывать не приходилось. Однако неведомые нам обязательства, взятые на себя самозванным кардиналом, не позволяли ему отступать, и итальянец попытался найти обходной путь:

— Ваше высокопреосвященство, мой долг верного сына Церкви...

— Да или нет? — рыкнул отец Густав так, что вздрогнули охранники у дверей, а я едва не опрокинул чернильницу.

— Нет, — очень тихо сказал Маласпина. — Я... Я не могу.

— Хорошо, — казалось, господин легат ничуть не удивился. — Стража, впустите свидетеля.

Дверь скрипнула, явив монаха-доминиканца и следующего за ним приснопамятного Каспера фон Краузера, нацепившего на физиономию маску благостной почтительности. Мне захотелось выругаться. Фон Краузер сгинул из нашего поля зрения еще летом, пристроившись к свите герра Мюллера и последовав за ним в Париж. Я искреннее надеялся, что мы никогда больше не увидим этого скользкого типа, однако он вернулся, словно фальшивая монета или дурная новость. Место и время его появления выбраны самые подходящие — перед нами предстает не кто иной, как добропорядочный горожанин, стремящийся обличить скрывающихся еретиков.

Маласпина с недоумением покосился на нашего внештатного стукача, но ничего не сказал.

— Этого человека вы имели в виду? — вопросил отец Густав. Краузер ожесточенно затряс головой:

— Его, его, святой отец! Он самый, как есть он!

— Достаточно, — повинуясь жесту председателя суда, безымянный монах аккуратно и умело вытащил продолжавшего что-то выкрикивать фон Краузера наружу.

— Позвольте узнать, что означает сей фарс? — холодно осведомился Маласпина.

— Теперь это вас не касается, — непререкаемым тоном отрезал герр Мюллер. Аббат Якуб быстро зашептал ему что-то на ухо, но отче Густав отрицательно скривился. — Видит Бог, я пытался отнестись к вам по справедливости, дать вам шанс осознать свои заблуждения и отступиться от них, но вы предпочитаете упорствовать. Что ж, с этого мгновения из пражского кардинала Луиджи Маласпины вы становитесь Чезаре Маласпиной, обвиняемым в присвоении чужого имени и чужой должности, соучастником в преступлениях, направленных против Господа и созданий его, в практиковании чародейства, вызове духов и, помимо того, в заключении договора с одним из присных Князя Тьмы.

Маласпина оторопел. Признаться, я тоже. Отец Густав вернулся к своей излюбленной тактике «битья в лоб». Впрочем, итальянец еще неплохо держался — надо отдать должное. Видывал я таких, кто, осознав, что попался в лапы инквизиции, тут же либо хлопался в обморок, либо еще до начала допросов начинал признаваться во всем, включая греховное сожительство с собственной покойной прапрабабушкой и содержание имеющих вид тараканов злобных демонов в пустых бутылках из-под шнапса.

— Ваши обвинения беспочвенны! — если красноречие и изменило кардиналу, то сообразительность пока еще оставалась при нем. — Кроме того, ваши полномочия не распространяются на меня, ибо на этот пост я назначен...

Ему опять не дали договорить.

— Герр Альбрехт, подведите этого человека поближе, — скучающе распорядился папский легат. — Синьор Маласпина, подойдите и ознакомьтесь.

Герр Мюллер отодвинул в сторону разложенные перед ним чистые листы и несколько книжных томов. Под ними скрывалось бумага, появления каковой я, в сущности, давно ожидал — заполненная не далее как прошлым утром ватиканская булла с подписью святейшего Папы, всецело одобряющая арест грешного кардинала города Праги.

Маласпина уставился на нее так, как человек мог бы смотреть на ядовитую змею, заползшую в дом и устроившуюся подремать в его любимом кресле. Кажется, он изучал каждое слово, каждый завиток на украшающей края листа широкой кайме и каждую трещинку в печати красного сургуча, на которой глубоко оттиснулись изображения тиары и посоха с изогнутой в виде бараньего рога рукоятью. Он смотрел и смотрел, точно пытался навсегда сохранить в памяти прямоугольный отрез желтоватого пергамента или испепелить его взглядом. Бывший кардинал даже попытался дотронуться до ставшего губительным текста, чему воспрепятствовал фон Цорн, стоявший позади него и невозмутимо отведший слегка подрагивавшую руку сеньора Чезаре в сторону.