Отрешенные люди

Алексей Михайлович сидел, откинувшись в кожаном кресле, упершись ладонями в подлокотники, полуприкрыв глаза. Губернаторский дом, перестроенный еще до него прежними сибирскими управителями из старого воеводского, больше похожего на острог, чем на парадный дворец, хранил в себе десятки запахов, оставленных ранешними постояльцами, до него бывшими на сибирской земле. Тут смешался крепкий запах дегтя и подопрелой бумаги, несло кислой овчиной из плохо прикрытых дверей, а самое главное — изо дня в день неистребимо витал угарный запах от печей, рано закрываемых извечно полупьяным истопником. Окна по стародавнему сибирскому обычаю наглухо запечатывались на зиму, и свежий воздух попадал в губернаторский кабинет разве что вместе с робко гнувшими спину посетителями и тут же исчезал, как снежинка, впорхнувшая на жестяную поверхность жарко натопленной печи. Хотелось открыть дверь настежь, впустить побольше морозного воздуха, а еще лучше отложить все дела, коим конца края не видно, и упасть в санки, поехать просто по городу или на плац–парадную площадь, где в это время непременно муштровали набранных с осени рекрутов, и можно было вволю насмотреться и насмеяться над их крестьянской неловкостью и нерасторопностью. Да мало ли куда мог отправиться хозяин города, края, не имея подле себя иного начальника, кроме портрета государыни императрицы, висевшего в тяжелой, аляповато сработанной раме позади губернаторского кресла. Но Алексей Михайлович, сызмальства приученный, что долг гражданский — прежде всего, и дело государственное требует полной отдачи сил и здоровья в придачу, не мог позволить себе этакой вольности, а потому изо всех сил терпел и угарный воздух, и духоту, и настырных купцов, битый час сидевших напротив него и что–то невнятно излагавших вкрадчивыми голосами, и лишь изредка подносил к носу смоченный в уксусе большой платок с вензелем, и, скрывая зевоту, согласно кивал долдонящим о чем–то своем просителям.

Купцов было трое — все крепкие, жилистые, мосластые, низкорослые, с косматыми бровями, по–азиатски широкоскулые, одинаково стриженные, да и близкие по возрасту. Сидели они степенно, зная себе цену, слова произносили с расстановкой, внимательно щупая глазами губернатора, цену которому тоже знали, на свой манер, конечно, поскольку так был устроен их мир, где они выросли и жили. И сам Сухарев знал о том, понимал, что за люди перед ним, какого порядка, устройства, и скажи он им сейчас, мол, требуется на некое важное дело по тыще рублей с каждого, не дрогнут, не взропчут, а поскребут в сивых кудлатых головах и начнут сбивать цену, жалиться на нелегкую долю, а потом все одно найдут, соберут, вывернутся, коль сам губернатор востребовал. Но знал Алексей Михайлович и другое — только заикнись он о деньгах или ином подношении, скажем, в полдень, как уже к вечеру начнут судачить на всех углах о мзде, испрошенной с купцов. Разговоры те дальше знакомцев и сродников не пойдут, но оступись он, пошатнись кресло под государевым портретом, как припомнят ему все грехи и грешочки, навалят с головы донизу, навешают всех собак, а, чего доброго, иной доброхот наймет за штоф разведенного вина суетливого, вечно потного от страха и усердия ярыжку и тот напишет, настрочит десять коробов, не иначе как в правительствующий Сенат. А тогда… прощай карьера, губернаторское кресло, и счищай с себя до конца жизни грязь, помои, вылитые в урочный час правдолюбами, коим он ничего дурного сроду не делал. Потому Алексей Михайлович, будучи человеком неглупым и от природы осторожным, никогда без особой нужды не пользовался властью и положением для личной выгоды. Но и делал вид, что не замечает забытых, будто бы ненароком, у себя в кабинете или приемной узелков, пакетиков, а то и котомок, одним ароматом выдававших неповторимый дух жареного гуся или малосолого муксуна, поступая по обычаю предшественников и всех российских губернаторов, не брезговавших подобными подаяниями. Вот и сейчас он привычно глянул купцам под ноги, ожидая увидеть нечто подобное, но, не найдя ничего постороннего для государственного помещения, отметил про себя, что пришли купцы с просьбой серьезной, которую гусем или даже поросенком не покроешь, и успокоился, даже повеселел, попробовал сосредоточиться, понять, чего хотят от него неулыбчивые просители.

… — И терпим мы убытки от приказных, таможенных и других государевых людей, что наоборот должны нам помощь во всех делах оказывать, всячески беречь, охранять, о прибыли нашей печься, — по–сибирски нажимая на "а", вещал, словно глашатай на главной площади старший из них, Михаил Корнильев, состоявший, если губернатору не изменяла память, выборным президентом городского магистрата.