Отряд

Скрытое от глаз ерзанье наполнило слух. Плоть задрожала от какого-то шевеления под кожей – или это просто солнечные блики скользили по рукам? Нет, там точно были твари. Но они вели себя очень осторожно. Зарывались в его тело, будто крысы в стены. Проедали изоляцию и грызли фундамент.

Эфраим уставился на согнутый локоть. На нем пульсировала толстая голубая вена. Он прижал ее большим пальцем, чтобы остановить кровоток. Пульс в венах, казалось, не совпадал с биением сердца. Как будто им завладел кто-то другой.

«Мы могли бы поладить. – Эфраим направил эту отчаянную мольбу внутрь себя, словно фантомный радиосигнал. – Разделить МЕНЯ, мое тело. Ладно? Но вы не будете делать со мной того, что устроили скаут-мастеру Тиму. Правда, не стоило этого делать. Может, вам себя не пересилить? Понимаю. У меня тоже проблемы с самоконтролем. Мы могли бы… Как это сказать-то? Типа, жить вместе. Но вы не можете… Лучше вам не… Не ешьте меня, мать вашу!»

Эфраим завизжал. Звук был такой, словно гвоздь выдергивали из мокрой доски. Что за чертов идиот. Пытается уговорить этих тварей. С таким же успехом можно разговаривать с приливом, с гребаной саламандрой. «Интересно, – подумал он, – скаут-мастер вел себя так же – рыдал в свои последние часы и минуты, умоляя о пощаде?» Какая, к черту, разница?

Эфраиму хотелось, чтобы эти штуки просто ушли. Сможет ли он их выкурить? Выдавить как-то?

– Иф?…Эфраим?

Его имя доносилось из рюкзака. Он поднял клапан, нашел рацию и изумленно произнес:

– Да?

– Ребята, вы ушли без меня.

– Не смогли найти тебя, Шел.

– Все в порядке, я не сержусь. Как дела?

– Я один. Макс и Ньют ушли.

Тишина. А затем:

– Серьезно?

Эфраим фыркнул. Его пазухи были полны соплей, как будто он плакал – Иф не помнил, когда плакал в последний раз. Может, при виде ремонтника, которого ударом тока выбросило из подвесной люльки?

– Им нужно раздобыть еду. Я их тормозил.

Наэлектризованный статикой воздух потрескивал.

– Настоящие друзья не бросают. Прости, Иф, но это правда.

– А ты бы ушел, Шел?

Снова тишина. И после:

– Я не совсем друг тебе, Иф, так ведь?

Эфраим уставился на указательный палец. На молочно-белый полумесяц у основания ногтя – лунула – так эта часть называется. Откуда он это знает?

– Нет, Шел. Я думаю, ты что-то другое.

– Как ты себя чувствуешь? Голос у тебя какой-то неживой.

Что-то жуткое, что-то чудовищное и душераздирающе ужасное было в положении Эфраима: одинокий, полный тварей, с единственным собеседником в лице мрачного ядовитого пацана – Ползучего Шелла, как называли его девчонки в школе, – в потрескивающей рации. Уныние пробрало Ифа до мозга костей.

– Иф, ты еще там?

– Ага.

– Ты голоден?

«Да пошел ты НА ХРЕН, Шел». Ярость вскипела в горле Эфраима и тут же превратилась в страх до того глубокий, что на лбу выступили капли пота – хлоп-хлоп-хлоп, будто соленые пульки. Крепко обхватив себя руками, Эфраим раскачивался из стороны в сторону. Ему отчаянно хотелось оказаться дома, в безопасности, в постели, и чтобы мать хлопотала внизу, готовя фрикадельки, колбаски с перцами или даже омаров, которых он считал морскими жуками и люто ненавидел. Но уверенность и безопасность, спокойный голос матери – да, он ужасно скучал по всему этому.

Твари. Он чувствовал их. Они накапливались в его глазницах. Кишели в сводах роговицы, обвивали стебли глаз. Забивали пазухи извивающейся белой массой и слезами выжимали из него влагу. Стекали по носоглотке, пожирали друг друга миллионами и жирели в нем. Эфраим плакал, но едва осознавал это.

– Я могу помочь тебе, Иф.

Эфраим втянул сопли.

– Ч-ч-что?

– Я сказал… Ты слушаешь? Правда-правда, слушаешь? Я сказал, что могу помочь.

– К-как?

В безмятежной тишине островного леса, под нежные прикосновения ветра к верхушкам деревьев, Шелли принялся говорить. Его тихие ласковые слова омывали тропическим бризом. В них было столько здравого смысла.

Эфраим вытащил из кармана швейцарский нож. Его подарила Ифу мать. Не на день рождения или Рождество, а просто так. Прежде она так не поступала. Лишних денег никогда не было. Эфраим сидел на кровати и глядел на мать с недоверием. Поддевал ногтем большого пальца каждое лезвие и приспособление, вытаскивал их наружу. Ему нравился хрустящий щелчок, с которым они раскрывались.

– Ты начал? – спросил Шелли. Его голос звучал как-то отстраненно, безразлично.

– Да, – раздраженно бросил Эфраим. – Заткнись, просто заткнись на секунду.

Он осторожно вытащил консервный нож и замер. Злобно изогнутое лезвие зависало в четверти дюйма над кожей, в нескольких дюймах от сигаретного ожога. Кожа, казалось, дергалась и дрожала, будто под ней копошились эти твари. Совсем как тараканы под одеялом. Ублюдки.