Отряд особого назначения

Обходили вязкие болота, переправлялись через мелкие речонки и ручейки, берегом шли вокруг озер, натыкались на протоки между ними, иногда одно озеро от другого отделяла такая узкая полоска земной тверди, что идти можно было только в затылок друг другу. Иногда упирались в каменные завалы, какой-то циклоп бросил щепотку из сотен валунов каждый по десятку, а то и по сотне тонн. Не удавалось обойти такое нагромождение — взбирались на него и шли дальше. Местами склоны сопок, а у невысоких и вершины, сплошь поросли ягелем. На рассвете от росы либо от дождичка он белел и искрился как серебряный. Возле речек и ручьев по берегам там и сям разрослись целые рощицы ивняка, искривленных, искореженных, извитых ветрами березок… На озерах, на отмелях речек с замедленным течением, где вода как в заводи, росла высокая сочная осока, если пытаться ее рвать, руку она режет как ножовка.

От моря всего полсотни километров, а почти не утихают ветры, несущие морскую, пахнущую солью морось, за сопками и кручами ветер утихомиривается, горы укрощают его. Нагретый солнышком воздух в долинах согревает тундру, подпекает теплом мох и торф. Деревья и кустарники вытягиваются вверх на несколько метров, превращаются в рощицы, в которых можно укрыться — никакой самолет не разглядит. Идет человек по таким зарослям и забывает, что до берега Ледовитого океана рукой подать. Дальше, к востоку, за Кольским полуостровом, на коренном берегу, за Двиной, за Пинегой и Мезенью, за бескрайней Печорской губой, тундра простерлась от берега моря на сотни километров, много дней, а то недель проходит, пока кочевник-оленевод в поисках зимних пастбищ доберется до такого лесочка.

Люди ни свои, ни чужие не попадаются. И в мирное время тут не было многолюдно, только изредка проскочит какой-нибудь одиночный рыбак или охотник. А в войну и вовсе опустело. Кто рискнет забираться в столь опасную глухомань, да и охотники сменили оружие, промышляют другого, двуногого, зверя.

Первые дни разведчики старательно береглись, ходили только в утренних и вечерних сумерках, а пошли к Одежявру — осмелели, уже не боялись рисковать высовываться и днем: они стали совсем короткие, полутемные, солнце не показывалось, а вдобавок туманы да дожди все обволакивали матовой непроглядностью.

Погода стояла промозглая, сырая, наводящая тоску. С неба, прижавшегося вплотную к земле, почти непрерывно моросит мелкий нудный дождь, будто кто-то уселся в небесной выси и распыляет влагу через гигантские форсунки.

И чуть не круглые сутки льет без устали, ни отдыха, ни перерыва. Одежда намокла, сделалась тяжелой, холодит не только на привале, но и на переходах. Не просыхают сапоги, кожа напиталась водой и стала как мокрица. Даже у тех, у кого они еще не протекают, все равно портянки сыреют, ноги будто все время в воде. Разуется боец на привале и с блаженством выставит ступни на воздух, чтобы подышали, чтоб морщинистая от воды кожа просохла, расправилась.

Плащ-палатки набрали в себя столько воды, что сделались как деревянные, стоят колом. Фуфайки разбухли от сырости, стали тяжелыми как панцирные. На привалах больших и малых бойцы поневоле вынуждены садиться или ложиться на источающий влагу мох, на мокрые кустики, на холодные, вороненой сталью поблескивающие камни.

Ни разу не развели костра. В таком походе никто не только заикнуться, но даже и помыслить не посмел, что можно погреться у огня, подсушить одежду, подогреть воду. Ели все время всухомятку.

На одном из привалов Роман Козловский, развязав рюкзак, сказал:

— Коля, сухари у меня почти все раскрошились в труху, придется заталкивать их в рот пригоршнями.

— Я сложил их на банки, все целенькие, но заплесневели, их и есть не захочешь, — развел руками Даманов.

— Худо без сухарей, да еда эта на таком походе слабовата, вклинился в разговор Волошенюк. — На холоде, в мокрети да уже пятые сутки под открытым небом харч не тот.

— Я на прошлом привале съел банку консервов, а она была на сутки. Что от нее толку… Ведь рыбные… Лучше бы мясные, да и колбаска пригодилась бы…

Надо доложить командованию, пусть подумают, а на этом пайке ходить трудно. Вернемся в базу — доложу комиссару, — заявил Иван Фомин, назначенный политруком группы.

— Ты, Ваня, и об обмундировании доложи, тоже ведь не все годится. Что-то стоит подыскивать по здешней погоде да по этим камням, кустам и болотам более подходящее, — посоветовал Фомину Гриша Чекмачев, давний товарищ по службе — еще с кронштадтских и соловецких времен.

— Ребята верно насчет еды говорят, — сказал Вася Кашутин. А я еще об одном думаю. У меня полная фляга водки, весь поход ее таскаю, ни разу языком не лизнул. Я на нее не падкий и в базе-то редко оскоромлюсь. И другие ее в рот не берут, все бережем на крайний случай. Выдавали бы спирт — все легче носить.

Практичный, много изведавший в жизни старшина Кашутин вес водки подсчитал. Он же заметил, что неважно ребята маскируются.

— Следы на марше оставляем, привал после нас заметен, даже сосчитать можно, сколько сидело.

— Эка важность! — отозвался Волошенюк. — Дождями все смоет. Который день не перестает…