Отряд: Разбойный приказ. Грамота самозванца. Московский упырь

Прохор так и заявил введенскому главарю, как стали расходиться. Главарь — молодой угрюмый мужик из пашенных крестьян — лишь покачал головой да буркнул, мол, не знаю никакой свинчатки, за руку не пойман — не вор. Но пообещал разобраться. Прошка махнул рукой да вместе со своими пошел на посад, там и разошлись, у Знаменской деревянной церквушки. Кто куда пошел — кто по домам, кто в кабак, а Прохор — на постоялый двор завернул, кваску попить, больно уж квасок тамошний нравился — зело вкусен. Попил не заходя — на улице продавал служка, — вытер рукавом губы да направился не торопясь к себе, на Береговую. Свернул в подворотину — путь срезать, — там-то его и отоварили колом по башке. Очнулся в снегу — спине холодно, в глазах круги зеленые, рядом какие-то ребята суетятся, охают. Присмотрелся — парень с девкой, примерно его, Прошкиного, возраста.

— Ой, очнулся! Встать можешь? Может, к нам, в Иссад? Сейчас подвода пойдет.

— Не, робя. — Прохор через силу улыбнулся. — Я уж лучше домой. А за заботу — благодарствую.

Встал… Да тут же и повалился бы снова, коли б новые знакомцы не подхватили. Спасибо, довели до усадьбы, иначе так бы и сгинул, замерз бы ночью, место-то малолюдное. Вот огрели так огрели, собачьи дети. Интересно кто? Цыганистый или носатый? Так и не дознался Пронька. Оклемался скоро, сразу и пошел на введенскую сторону, с визитом — купил на «полпирога» сладостей, спросил у первого попавшегося, где изба бобыля Митьки, сына Терентьева, — показали, нашел. Ну и изба! Курная избенка! Черная, замшелая, в сугробе — внутри свету белого не видать, угарно, да еще и корова тут же, от морозов со двора заведена. Бедно! Ну, так ведь и сам Прошка не из богачей. Митька ему обрадовался, а уж девка — оказалось, сестра, правда, не родная, дальняя, Василиской звали — засуетилась у печки со щами, поставила на стол миску — кушай, гостюшка дорогой!

Пронька не стал отказываться — голоден был. Опростал миску в одну харю и не заметил, да и не наелся — не больно-то насытишься щами пустыми. Потом, правда, сконфузился, да, вспомнив, высыпал из котомки гостинцы — мед в сотах, сладкий жмых да морошку-ягоду, в лопуховых кореньях сваренную. Василиска попробовала.

— Вкусно!

Поболтали о том о сем. Митька грамотен оказался, много чего интересного рассказывал про святых старцев, да про древних князей, да про страны разные. Ну, грамотеи — то для Тихвина не невидаль.

— Вам бы на Расею податься. В Москву, во Владимир, в Суздаль, — оглядев избенку, покачал головой гость. — Там, слыхивал, грамотных людей мало.

— Ага, в Москву. — Василиска тихонько засмеялась. — Оттуда ж, наоборот, все бегут — неурожай страшный, говорят, голод будет.

Как вышли во двор прощаться, глянул Прошка на девку и понял — пропал. С тех пор частенько захаживал на Введенскую сторону. Правда, лихих людей пасся — до темноты не засиживался, девка девкой, а своя голова дорога тоже.

А бродок-то затоплен оказался. Хорошо, лодочник знакомый попался, на ту сторону перевез, к тоне введенской, к Иссаду. Поблагодарив лодочника, перекрестился Пронька на Введенскую церквушку, поклонился проходившим мимо монахиням да направился к знакомой избенке, где жили друзья — Митька Умник да Василиска, девушка с сияющими синью глазами. Вон, от дороги, первая изба — квасника Филофея, за ним — Василия Третье Око, тот из пашенных, а уж за его домом как раз и Митькина оградка притулилась… Что такое? Что-то много людей на дворе — введенские служки в темных кафтанах, стрельцы, даже седобородый старец с Большой Богородичной обители, помощник самого настоятеля — архимандрита — по судейским делам! Однако это что ж такое делается-то, а?

— А, ничего особенного, — охотно пояснил пробегавший мимо сопленосый мальчишка. — Пришли поутру к Митьке Умнику коровенку забрать за недоимки, а он служек возьми да и угости поленом, так-то!

— Что, насмерть угостил? — не поверил Прохор. — Это Митька-то?

— Насмерть не насмерть, а угостил. Они, служки-то, говорят, сестрицу его домогались.

— Ах, вон оно что… — Пронька насупился. — Что за служки?

— Да не знаю я, пусти, паря, — заканючил малец. — Служки как служки. Один — чернявый такой, противный, на цыгана похож.

Вырвавшись наконец, мальчишка умчался, а Прохор, задумчиво уставившись на суетившихся у Митькиного двора людей, вдруг понял, что самого главного-то и не спросил: а где же, собственно, Митька с сестрой?

Делать нечего, подошел ближе, хоть и не любил монастырских — да кто их на посаде любил? Одно дело — чернецы-монахи, другое — настоятель и прочая братия: алчны, сребролюбивы, мстительны. Монастырь, как паук, все земли под себя подмял, всякий посадский человек ему должен!

— Чего уставился, паря? — Стрелец — худой длинный мужичонка в темном кафтане, с бердышом и саблей — неодобрительно посмотрел на Проньку.

— Любопытствую, дядько! — широко улыбнулся тот. — Грят, убивство тут было! Введенских служек живота лишили. Так им и надо, введенцам!

Стрелец усмехнулся уже куда более благосклонно, ну как же, введенские бобыли завсегда посадским конкурентами были.