Отряд: Разбойный приказ. Грамота самозванца. Московский упырь

Один из стрельцов — тот, кого назвали Кавзей, — прищурившись, старательно всматривался в полумрак залы. Не дойдя взглядом до вжавшегося в угол Митьки, стрелец вдруг улыбнулся и махнул рукою, видать, узнал приятеля:

— И тебе поздорову быть, Федор. Не хочу пугать, но кого-то женка весь вечер искала.

— Что, вправду?

— Да врать не буду!

— Ой, ой…

Один из мужиков, до того поклевывавший носом, — по виду мелкий торговец — быстро вскочил на ноги и двинулся к выходу.

— Федя, шапку забыл! — со смехом подначили сзади.

— Ты, Федор, жене скажи — на Стретилове задержался, у бабки Свекачихи!

— Шутники, мля. — Федор затравленно обернулся и, махнув рукой, вылетел из корчмы под общий хохот.

Кто-то подозвал служку:

— Эй, паря, налей-ка служивым. А вы, ребята, что встали? Сажайтеся да расскажите про свеев!

Стрельцы с удовольствием уселись за стол.

— Не, не в свеях дело, — выпив, пояснил Кавзя. — Те смирно сидят. Другая беда: Ефимия, таможенного монаха, убили.

— Как Ефимия? За что? Где? Кто?

— За что, не знаю, кто — тоже еще пока не ясно. А убили — на речке, у монастырской тони. С обрыва в реку скинули — да головой о камень. Так он, Ефимий-то, на мели и лежал с пробитой башкою, покуда тонникам на глаза не попался.

Ефимий — убит! Но ведь… Не может быть! Однако с чего бы врать стражникам?!

Убит!

В ужасе раскрыв глаза, Прошка привалился к двери.

Глава 4 Двойной удар

…поступки этих варваров мне опротивели, и мне было крайне неприятно быть невольным свидетелем всех смятений и раздоров, имевших там место…

Де ла Невилль. «Любопытные и новые известия о Московии»

Май 1603 г. Нагорное Обонежье: деревня Сарожа

— Чаво запоздались?

Московский гость явно нервничал, ходил вокруг возов, постегивая плеткой по красным, с подковками, сапогам. Тщательно расчесанная окладистая борода его билась о толстое брюхо, словно попавшаяся в невод рыбина. Маленькие глазки смотрели подозрительно, мутно, с тем самым явно заметным презрением, что так отличало московских бояр. Бояр — но не купцов, а вот поди ж ты…

Солнце еще не встало, и над посадом нависала предутренняя туманная полумгла, похожая на густой ячменный кисель, белый и липнущий к ложке. Тихо было кругом, даже птицы не пели — рано, — лишь поскрипывали колеса тронувшихся с места возов, да, прядая ушами, хрипели лошади, из тех, что по два рубля за штуку, — неказистые, но выносливые.

Пронька ничего не ответил купцу, лишь усмехнулся — ничего они и не запоздали, явились вовремя, это московский гость привередничает, ячество свое напоказ выставляет, мол, я тут главный, а вы все — навоз и не более.

— Что за девки? — он хмуро кивнул на Василиску и переодетого Митьку. Брат с сестрой были в одинаковых темных платках и длинных сермяжицах, сысканных Прошкой на хозяйском дворе. Так себе были сермяжицы, рваненькие, так ведь и не бояр из себя изображали, сойдет.

— То Платон Акимыча родственницы, — пояснил Прохор. — Приживалки с погоста Тойвуйского.

— Эвон! — купец прищурился. — Издалека забрались. Чай, на богомолье?

— На богомолье. С Пасхи тут жили, а посейчас вот домой возвертаются, коли уж случилась оказия.

— Ин ладно. — Московит с презрением сплюнул. — Коль такие замарашки, пущай на последней телеге едут.

Пронька обрадовался:

— Так мы и так собирались последними приткнуться.

— Ага, приткнетесь, — желчно осклабился гость. — А кто дорожку показывать будет?

— Так это я посейчас… — Прохор засуетился. — Это я мигом…

Купец восседал на переднем возу на медвежьей шкуре, брошенной поверх прошлогодней соломы, — нового-то сена еще не было. Впереди, на облучке, пристроился тощий угрюмый мужик — возница, — рядом с которым и уселся Пронька. Дальше за ними следовали еще десяток московских возов, а уже потом — две узкоглазовские телеги: одна с подмастерьями и кузнецом дядькой Устином, другая — с дедом Федотом и беглецами.

Ехали медленно, но все же уже въезжали в лесок, когда позади вдруг звонко ударил колокол. За ним — другой, третий, — малиновый звон поплыл надо всей округой, поднимая в серое небо тучи галдящих птиц.

— Что? Что такое? — заволновался купчина.

— Заутреня, Акинфий Ильментьевич, — обернувшись, почтительно пояснил возница и натянул вожжи, объезжая случившуюся на дороге яму.

— Тьфу ты. — Купец сплюнул в траву, пожаловался самому себе: — Уже каждого звука пасусь… Эй, паря! — Он легонько пнул Проньку сапогом в спину. — Стража монастырская когда будет?

— Да скоро уже, — Прохор повернул голову. — Версты через две, у Шомушки-речки.