Отрицание отрицания

Доктор Трутнев Петр Павлович нагрянул к Вересковским неожиданно. Не потому, что не уведомил о приезде, а потому, что надобности в нем не было. Настеньку лечил Игнатий, в уездном городишке, где практиковал Петр Павлович, пациентов хватало, а он — взял да и прикатил. Занятый своими думами генерал не обратил на внезапность его появления особого внимания, но Ольга Константиновна мельком поинтересовалась, не случилось ли чего-либо экстраординарного.

— Никоим образом, Ольга Константиновна, что вы! — торопливо забормотал Трутнев. — Никоим образом.

Нервно ответил. Очень нервно.

— Решили проведать нас или своего фельдшера?

— Да, да. Он — лучший травник. У него бабка — знаменитая знахарка в Трансильвании. — Доктор говорил торопливо и маловразумительно, потому что правду почему-то сказать не решался. — Простите великодушно, любезная Ольга Константиновна, не может ли Николай Николаевич принять меня?

— Разумеется, Петр Павлович, он будет весьма рад. Прошу пройти прямо в кабинет.

Трутнев поспешно, а потому несколько неуклюже поклонился и прошел к генералу-историку.

Николай Николаевич и впрямь был рад видеть друга семьи. Что-то говорил, пожимая руку и усаживая гостя в кресло. Что-то, разумеется, необязательное, но в ответ слышал еще более необязательное:

— Да, да. Да, да.

— Что-нибудь случилось, Петр Павлович?

— Как бы сказать… — доктор помялся. — И да, и нет. Словом, после переворота я пошел в полицию, и там сказали, что я совершенно свободен и могу ехать, куда захочу.

— А причем тут полиция?

— Я ведь был выслан сюда под надзор, — вздохнул Трутнев. — Я не решался признаться, что моя супруга вовсе не умерла при родах, а была осуждена на десять лет одиночного заключения в Бутырском замке, а я — определен под надзор полиции в этом городишке. Нет, нет, ничего уголовного, дорогой Николай Николаевич, иначе не осмелился бы навещать вас. Нет, нет, хуже. То есть, лучше. Приличнее как-то. Она была в какой-то тайной организации, в какой — я не спрашивал. И ее арестовали. А сейчас — выпустили.

— Вам сказали об этом в полиции?

— Нет, что вы. Она сама прислала телеграмму…

Петр Павлович суетливо и долго шарил по карманам, и, наконец, протянул генералу телеграфный бланк:

«ТЕМНИЦЫ РУХНУТ, И СВОБОДА

ВАС ВСТРЕТИТ РАДОСТНО У ВХОДА,

И БРАТЬЯ МЕЧ ВАМ ОТДАДУТ!».

— Без подписи, — сказал генерал.

— Конспирация, — пояснил доктор. — Но это — она. Она всегда, всегда придерживалась конспирации.

— Вы поедете к ней?

— Немедленно. Только…

И вдруг замолчал.

— Что именно, Петр Павлович?

Трутнев вздохнул, помялся.

— Приютите у себя моего Игнатия. Он — беженец, живет без документов. Простите, но… И Настенька не совсем здорова.

— Разумеется, Петр Павлович.

Доктор повздыхал, помялся. Он вообще был не очень уверен в себе, когда дело не касалось его непосредственной специальности. Спросил, наконец:

— Как по-вашему, Николай Николаевич, большевики долго еще продержатся?

— Большевики — это размах русского молодца. Отобрать, выпить, закусить. Не дадите, отберут силой, причем, с веселым удовольствием. А продержатся до той поры, пока на Руси будет, что отбирать. Это — сила разрушительная, а не созидательная. Вот новую дубину или плеть они сотворить могут, а что-либо разумное, доброе, вечное — извините. Это не по их части, как говорится.

— Но ведь Россия — очень богатая страна.

— Вот когда станет очень бедной, тогда и большевики кончатся, уважаемый Петр Павлович. Не раньше. Закон предельного насыщения, который действовал на татар, на них не распространяется.

— Не распространяется, — уныло вздохнул Трутнев. — Закон и — не распространяется. Удивительно, почему не? А?..

— Люмпены и маргиналы пишут законы сами. Точнее — для себя. Потому-то Маркс и выкинул лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». А в древнем Риме пролетариями называли городских бездельников. Теперь представьте себе на одно жуткое мгновение, что эти городские бездельники захватили власть. Представили? Так вот, они ее уже захватили. Точнее — сцапали. Завтра приступят к написанию удобных для себя законов.

— А справедливость? Существует же какая-то справедливость, за которую шли на плаху и на каторгу?

— Справедливость на Руси с успехом заменяется целесообразностью. А целесообразность — необходимостью затянуть гайки или урезать норму хлеба до фунта в день. Или — своеобразием текущего момента. Между прочим, Ульянов-Ленин — юрист по образованию. Присяжный поверенный, и уж что-что, а законы составлять умеет. Скоро сами в этом убедитесь, дорогой Петр Павлович. На собственном горьком опыте.

11.

На заснеженном и разъезженном подъеме к центральному перекрестку Смоленска, где висели знаменитые городские часы, лошади поднимались чуть ли не на коленях. Все было в липкой глинистой грязи, все оскользалось, падало или норовило упасть, и пожилые люди на всякий случай обходили этот подъем по другим, мощеным улочкам.