Отрицание смерти

Юнга озадачивал и обескураживал Фрейд, открывшийся с такой стороны, но сегодня нам совершенно ясно, что было поставлено на карту. Фрейд, очевидно, твердо верил в то, что его подлинный талант, его самый личный и заветный образ себя и миссия для его таланта – рассказывать правду о невыразимых сторонах человеческого бытия. Он видел эти невыразимые вещи как инстинктивную сексуальность и инстинктивную агрессию на службе этой сексуальности. «Не удивятся ли они, услышав, что мы им скажем!» – воскликнул он, обращаясь к Юнгу, когда они встречали рассвет над Нью-Йорком в 1909 году⁵. «Оккультизм» – это все, что создавало ложные представления о человеческой тварности, все, что пыталось сделать из человека возвышенного духовного созидателя, качественно отличного от животного. Этот вид самообманчивого и самонадеянного «оккультизма» укоренился в человеческом духе, обусловив собой самодовольное общественное согласие. Оно проповедовалось со всех кафедр, как религиозных, так и светских так долго, что скрыло подлинные побуждения людей. Теперь психоанализ должен в одиночку сразиться с этой вековую маской, разбить ее контрдогмой, надежно опирающейся на непобедимый бастион. Будь он слабее – ничего бы не получилось; ничто не могло восстать против такого древнего и грозного врага, как самообман человека. Отсюда и противоречие эмоций, выраженных в ранних обращениях Фрейда к Юнгу, и серьезной и последовательной научной деконструкции, характерной для его поздних работ. Его жизненная идентичность была единой и непоколебимой.

Сегодня нам также ясно, что Фрейд ошибался насчет этой догмы, о чем Юнг и Адлер знали в самом начале. У человека нет врожденных инстинктов сексуальности и агрессии. Теперь мы знаем больше – перед нами открывается новый Фрейд. Мы видим, что он был прав в своем упорном стремлении раскрыть тварность человека. Его эмоциональная вовлеченность была оправданна. Она отражала подлинную интуицию гения, хотя интеллектуальный аналог этой эмоции – сексуальная теория – оказался ошибочным. Человеческое тело было «проклятием судьбы», а культура строилась на подавлении – не потому, что человек был искателем только сексуальности, удовольствия, жизни и продолжения рода, как думал Фрейд, а потому, что человек прежде всего стремится избежать смерти. Осознание смерти – это первичное подавление, а не сексуальность. Как Рэнк повторял свою мысль из книги в книгу, и как уверждал Браун, новая перспектива психоанализа заключается в том, что его ключевой концепцией является вытеснение смерти из сознания⁶. Это тварность человеческой жизни, это подавление, на котором построена культура, уникальная для животного, обладающего самосознанием. Фрейд видел это проклятие и посвятил свою жизнь и все силы его раскрытию. Но, по иронии судьбы, упустил точную научную причину этого проклятия.

Отчасти поэтому до самого конца жизни Фрейда вел диалог с самим собой о главных источниках человеческих мотивов. Он работал изо всех сил, пытаясь раскрыться правду более ясно, и все же всегда казалось, что она все больше прячется в тени, становится более сложной, более неуловимой. Мы восхищаемся Фрейдом за его преданность, его готовность отступить, за стилистическую осторожность некоторых из его утверждений, постоянный пересмотр своих представлений, который он вел всю жизнь[69]. Мы восхищаемся его хитростью, осторожностью и опасениями, и кажется, благодаря им он был более честным ученым, правдиво отражающим бесконечное многообразие реальности. Но восхищаться им за это – значит, сильно ошибиться. Основная причина его собственных уверток на протяжении всей жизни заключалась в том, что он никогда не отходил от сексуальной догмы, не мог увидеть и признать, что именно страх смерти был главным в вытеснения из сознания.

Первое великое сомнение Фрейда: идея смерти

Если бы мы попытались проследить эту проблему, используя в качестве доказательства труды Фрейда, это слишком запутало бы нас. Ранее мы упоминали, что в поздних работах он отошел от узких сексуальных формулировок эдипова комплекса и больше обратился к природе самой жизни, к общим проблемам человеческого существования. Можно сказать, что он перешел от теории культуры, основанной на страхе перед отцом, к теории страха перед лицом природы. Но, как всегда, он действовал очень осторожно. Он так и не стал откровенным экзистенциалистом, хоть и оставался привязанным к своей теории инстинкта.