Отрочество 2

— В Одессу? — оживился я, сразу вспомнив о Фире, тёте Песе и многочисленных приятелях и деловых партнёрах. Там-то небось ни одна полиция не достанет!

— Подальше, — хмыкнул дядя Гиляй понимающе, — и сильно. Соскучился? Дело молодое… Палестина, хм…

— Сергей Александрович, — подала голос Мария Ивановна, — председатель Императорского Православного Палестинского Общества, которое ведёт весьма деятельную политику на Святой Земле.

— Хм… — Владимир Алексеевич снова подёргал себя за ус, — Школы для беднейших слоёв населения, учительская семинария, обширный прозелитизм и благотворительность. Спасибо, Машенька, я это упустил из виду.

— Могут нагадить, — упавшим голосом констатировал я, — хотя бы по принципу ефрейторского зазора[16].

— Ну-ка? — оживился опекун, и я рассказал. Посмеялись, сбросив напряжение, но Палестина — увы, отпадает. Тамошняя первобытная простота нравов может здорово аукнуться: донесутся слухи о нелюбви Большого Белого Сахиба из Москвы, и — чик ножичком по горлу! С полным осознанием правоты и надеждой на Большую награду.

— В Европу… — опекун задумался, — аккредитации тебе не дадут, а вот в места с несколько более простыми нравами — пожалуй. Как тебе Африка?

— Здоровски! — выпалилось у меня, — Всегда хотел!

— А… я тоже, — решительно сказал Санька, весь напружинившись и приготовившись отстаивать своё право на Приключение, — Мне, как художнику, очень важно…

Он ажно задохнулся, не в силах подобрать слова, и только умоляюще переводил взгляд с меня на Владимира Алексеевича и Марию Ивановну, сразу же поджавшую губы. Я тут же закивал, и мы вдвоём принялись гипнотизировать опекунов.

Женщина быстро сдалась, и только вздохнула, махнув на нас рукой.

— Ну вот и решено, — усмехнулся Владимир Алексеевич, — Великобритания снова бряцает оружием, на сей раз в Южной Африке.

— Полагаю, — сказал он тоном умудрённого человека, — дальше нескольких стычек дело не зайдёт, а дальше либо быстрая аннексия, и у Британии появится новый доминион, либо — возобладает здравый смысл, и буры удовлетворят требования Великобритании, не доводя ситуацию до критической.

— Да Бог с ними! — отмахнулся я рукой, — Даже и без военных действий африканский антураж должен понравится читателям.

— Ага! — поддакнул Санька, — Я собираться! Жаль только, Мишку Федул Иваныч и дед точно не отпустят! А было б здоровски!

* * *

— Кажись, налево, — задумался Пономарёнок, чиркая спичками и пытаясь разглядеть в подземельях Хитровки условные метки.

— Потуши, дьявол! — рявкнула взлохмаченная голова, высунувшаяся из какой-то щели, — спать не дают!

Мишка отскочил с колотящимся сердцем, схватившись за подаренный братом револьвер. Выдохнув и несколько успокоившись, он устыдился своево испуга и решительно свернул налево…

… заблудившись самым решительным образом.

— Штоб я ещё раз, — бухтел он себе под нос, пробираясь впотьмах по подземелью, — да без Егорки сунулся сюда? Да ни в жисть!

Услышав поскуливание, Мишка решительно двинулся в тут сторону, здраво рассудив, што ни одна собака не станет по своей воле забираться глубоко по землю. И стало быть, либо она там с хозяином, либо недалече выход на поверхность.

Пару раз споткнувшись о валяющиеся под ногой булыганы, да вляпавшись ногой в кучу говна, неоспоримо свидетельствовавшего о близости жилья, подросток пошёл медленней.

— Терпи, — услыхал он чуть погодя чей-то пьяненький голос, — я кому сказал — терпи!

И снова этот щенячий скулёж, от которого заходится сердце. Шаг…

… эта картина навсегда осталась в памяти Мишки.

За небедным столом — с самоваром, водками, баранками и колбасой, пировали несколько нищих. Скулил же ребёнок, мальчик лет шести. Стоя у края стола, он с белым от ужаса лицом смотрел на своих мучителей, но даже и не пытался вырваться из цепких пальцев. Только тоска да обречённость запредельная во всей его покорной фигурке.

Кривой старик с пропитым лицом потянул его за руку, и открыл краник самовара, обваривая кипятком тонкую ручку.

— Терпи, — ханжеским тоном сказал он дрожащему всем телом ребёнку, скулящему от нестерпимой боли и ужаса, — Господь терпел, и нам велел!

Крепко вцепившись в ребёнка, старик раздувал широкие ноздри, будто впитывая страдания. На лице ево появилось странное выражение…

— Лицо иму обвари, — пьяно сказал кривому старику один из калунов помоложе, — для жалостливости штоб!

Мишка сам не понял, как выдернул револьвер. Выстрелы во влажном подземелье прозвучали глухо. Дёрнулись ноги одного из нищих, пытающегося спрятаться за большим сундуком, и Пономарёнок, оскалившись совершенно безумно, добил его выстрелом в голову.

Чувствуя опустошение в душе и какую-то глубинную правильность своих действий, он перезарядил револьвер, тяжко дыша в пропахшем сгоревшим порохом воздухе подземелья.

— Пошли, — Пономарёнок протянул руку ребёнку, — я отведу тебя домой.

— У… тот заколебался, но дал руку, — у меня нет дома, я сирота.

— Теперь есть, — кривовато улыбнулся Мишка.