Отрочество 2

— Франсуа! — отставник перевёл взгляд на секретаря, такого же немолодого отставника, по виду прожженного капрала или сержанта из штабных, успевшего по молодости повоевать, заслужив орденские ленточки.

— Да, шеф! — вскочил тот, вытянувшись как бывалый служака, разве што с заметным перекосом на один бок..

— С этой минуты гони в шею каждого, кто покажется тебе бродягой наподобие этого!

— Есть, шеф!

— Добровольцы из России! — Вытянулся Житков, шагнув вперёд, и вслед за ним собезьянничал Корнейчук. Пронизывающий взгляд… кивок…

— … будь моя воля, я бы таких как вы и близко не подпускал, — ворчал отставной майор, оформляя документы, — на войне должны воевать военные, а не необученные мальчишки. Тем более — не маргиналы, у которых руки дрожат без ежедневной дозы абсента, а после принятия оной они более ни на что не годны. Ладно… на фоне других и вы смотритесь молодцами, грамотные хотя бы… Спутайте!

— … откуда ушли, туда и пришли, — усмехнулся Николай, садясь на нижнюю койку и задвигая под неё рундук, — н-да…

— Месье, — зашедший служитель поманил Бориса, — пара моментов в документах, пройдёмте.

Встав было за Житковым, Корнейчук тут же сел назад, устыдившись порыва.

«— Как котёнок за кошкой, право слово!»

Тоскливо покосившись по сторонам, он увидел неприглядный быт матросской казармы в порту, в которую и заселили добровольцев.

Низкие потолки, двухэтажные нары с вроде как выстиранным, многажды штопанным ветхим бельём, на котором сохранились самые подозрительные пятна. Чуть ли даже не… кровь, точно кровь!

Табачный дым, пустые бутылки из-под спиртного, валяющиеся под нарами, сладковатый запах опиума откуда-то из угла, хохот людей, уже сбившихся в компании, и они… вдвоём, а сейчас и один. Среди этих…

— Новенький!? — на койку, не чинясь, присел с размаха уголовного вида молодой француз с испещрённым фурункулами лицом, приобняв Николая за плечи. Он хлопал парня по плечу и спине, отдалялся и приближался, смеялся заливисто и отпускал угрозы. В речи его перемежался парижский шик и какой-то уголовный жаргон, решительно непонятный одесситу.

«— Апаш, — промелькнула вялая мысль у Николая, ощущавшего себя кроликом перед удавом, — раздёргивает».

— Ну-ка, — совершенно подавив волю Корнейчука, апаш без стеснения полез под койку, вытащив рундук, — что там интересного у моего нового друга? Ты ведь мой друг? Или нет?!

Эти слова он буквально прорычал в лицо.

— Д-друг, — выдавил из себя Николай, чувствуя себя ягнёнком перед волком. Хохоток в ответ, похлопыванье по плечу, и нарочито хозяйское поведение апаша, разбирающего его рундучок.

Сценка эта вызвала лишь вялый интерес некоторых добровольцев, да нехорошее оживление из опиумного угла. Подтянулись какие-то мутные типы, выглядящие может не столь же опасно, но откровенно уголовно.

В Одессе Корнейчук знал бы, что и как сказать, да и то… всякое бывало. Здесь же, в чужой среде, он растерялся окончательно.

Апаш тем временем вытащил из рундука фотографии, и начал их разбирать, снабжая комментариями разной степени сальности.

— Славные губки, — гоготнул он, вертя в руках фотографию сестры Маруси, я бы ей… — и он сделал движение бёдрами.

— Отдай!

— Малыш взбунтовался? — заворковал апаш, вытягивая руку с фотографией.

— Отдай! — Корнейчук, вскочив, протяну руки… и получил небрежный отмашку тыльной стороной кисти по губам. Боль привела его в чувство, и будто пелена какая-то слетела.

Одессит с наслаждение врезал апашу в висок костистым кулаком — так, как никогда в жизни! Он много раз дрался, да и куда без этого мальчишке?! Но, будучи натурой чувствительной — никогда в полную силу! Всё время стоял какой-то барьер — то опаска причинить боль человеку, а то — просто стыд, как же он будет потом в глаза однокласснику смотреть!? Сегодня по морде, а завтра — как ни в чём не бывало?!

Апаш начал заваливаться вперёд, вяло засовывая руку в угловато топорщащийся карман, и Николай резко, как учили, схватил его за волосы, и коленом — навстречу! Как учили… Борис, пытающийся научить его не просто приемам английского бокса, а — умению применять его. Егор, Коста…

— Зря ты, парень… — начал один из тех, из опиумного угла, выхватывая нож-бабочку и начиная играть ею. И как по футбольному мячу — по руке! Не думая! Оружие вылетело и запрыгало стальной рыбкой по полу, противно дребезжа.

Шаг навстречу, за грудки обеими руками, и с высоты не такого уж маленького роста, вздёрнув опиумокурильщика на себя — лбом в переносье. Да локтём вдогонку, с зашага, по виску.

— Ты… — начал было третий, — я…

Он отступал, не в силах собраться со словами и мыслями, но Николая уже несло. Шаг… и тяжёлый ботинок врезался в живот, а потом ногами, ногами…

Оттаскивали его впятером, а не разобравшегося Бориса, сходу кинувшегося было в драку, дружно попросили успокоить своего «сумасшедшего друга».

— Коля-то? — удивился Житков, отряхая с виноватым видом держащегося за челюсть наваррца, — Ну, не разобрался, не серчай…

И уже снова на французском:

— Он смирный.

— Он? — вылупился на него свидетель молниеносной расправы над бандитами, — Этот?!