Отрочество 2

Вольфганг Шульц, двадцати шести лет, уроженец Мюнхена, профессиональный механик и профсоюзный деятель, проблем с властями не имеет и не имел, в Германии деятельность социалистов вполне легальна. В Африку перебрался по зову сердца и в желании заработать на собственное дело. С началом войны перебрался в Преторию из германских колоний, вступил в бурское коммандо.

Этьен Мария Тома, девятнадцати лет, некрасивый и сутуловатый, но очень обаятельный уроженец Марселя, сделавший перерыв в учёбе по причине безденежья. Студент Сорбонны, будущий инженер. В Африку приехал за экзотикой и в надежде быстро разбогатеть.

Матис (он же Мэтт) Леон Морель, двадцати двух лет. Американец, а точнее - луизианский креол французского происхождения. Смазливый по девичьи, отсюда и все его неприятности – с поножовщиной и последующими приключениями, не всегда приятными. В Африку приехал недавно, сугубо на войну с британцами, но уже бойко говорит на голландском.

- Господа курсанты, - выделил я голосом, и они подобрались, собрав остатки сил, - поздравляю вас с поступлением в пилотажную группу!

***

- Вот, Мишенька, - щурясь подслеповатыми глазами на оторопелого внука, сказал дед, - помирать я приехал.

- Ты, Филиппок, смерти не бойся, - старческая рука ласково погладила прильнувшего к старику малыша по голове, - нешто ты думаешь, что я сверху за тобой не досмотрю? Шалишь!

Рассмеявшись дребезжащим смехом, он утёр слёзы ребёнку и приобнял его.

- Ишь, рёва какой, - нежно сказал он, - ну, пореви, пореви…

- Дед, - беспомощно сказал Мишка, и замолк, не зная, что и сказать. Боевой офицер, он стоит сейчас, беспомощно опустив руки, и кроме нас с Санькой, да прочей родовы, вокруг и никого. С отдаления буры глядят, и будто бы даже понимают что-то.

- Я, Мишенька, - старик безмятежен и будто даже и в предвкушении, - зажился на Этом Свете. Давно уж на Том старуха моя ждёт, так-то! Если б не Филиппок, давно бы уж похоронили!

« - Закончился срок годности» - мелькнула непрошенная мысль. Для своих преклонных лет дед выглядит бодро и глядит прямо, но есть ощущение ветхости, нездешней потусторонности.

- А так-то, - старик усмехнулся неожиданно по-молодому, - с пользой хоть. Родина, Мишенька, начинается с того, что ты за землицу кровушку свою пролил – не сам ежели, так деды-прадеды твои. Так-то… кровью сперва её полить надобно, а потом и потом, когда на землице работаешь, вот тогда она твоя и становится. Но пока могилок родных в землице не появится, нет ещё её, Родины! Так-то…

- Я, Мишенька, - раздумчиво сказал он после молчания, - так думаю, что нужно мне в эту землицу лечь, так-то надёжней будет. Пока она ещё чужая, и если не меня, старого, возьмёт, так тебя или Филиппка.

- Дед… - повторил Мишка, ссутулившись.

- Давно уже дед, - закивал тот, - и прадед не единожды, и прапрадед… Говорю же, зажился!

- А я, Мишенька, - взгляд старика стал суровым и отчасти даже… хищным?! – с бриттами ещё за Крымскую не рассчитался.

Он молодеческим движением поправил свой старинный ополченческий картуз и встал во фрунт.

- Так что принимай мою присягу, господин офицер!

- Хорошо, - выдохнул брат, разом постарев на несколько лет, - приму.

- И винтовку чтоб! – как-то по детски сказал старик.

- И винтовку, - согласился безропотно Мишка.

- Тогда, Мишенька, - засуетился он, - раз уж так всё… ты бы простил дядьку, а?

Вздох… тяжёлое молчание, и кивок.

- Ага, - обрадовался старик, - Филипп, - сбегай за дядькой, ладушки?

Утерев напоследок нос о живот деда, мальчишка припустил со всех ног, и мы с Санькой, переглянувшись, отошли. Это уже… интимно.

Со стороны только наблюдали, как Мишка говорит о чём-то с вышедшей из-за повозок роднёй, как они поочерёдно кланяются друг другу в пояс, снова говорят и снова кланяются.

- Всё, - выдохнул Санька облегчённо, - похристосовались! Ажно гора с плеч!

- Угу, - Мишка хоть и не говорил почти о родне, но видно – тяготился, когда всплывало. А теперь – шалишь! Какая ни есть, а своя. Всё легче!

***

- И никаких мине учебников! – погрозила Песса Израилевна доче, наряжаясь за водой, - От такой твоей учёбы чуть у мине мозговая горячка не приключалась, так что тебе и вовсе ша!

- Хорошо, - послушно согласилась Фирочка, заметно отживевшая, и не напоминающая больше красивую упокойницу, - до самой весны отдыхать стану.

- Доча! – всплеснув руками, мать села на кровать, чуть не промахнувшись мимо, - Ну до этой весны всего ничего, а ты опять и снова? Зачем? И так уже умница-разумница, четыре класса мариинской с отличием, так этим не каждая барышня из хорошей семьи похвастаться может!

- Или ты… – взгляд Пессы Израилевны наполнился подозрениями, и окончание предложения она выдохнула с ужасом, - в курсистки пойти хотишь? Или вовсе – в науку?! Ты таки думаешь за своё и наше будущее?! Егор приедет, а ты совсем зелёная, шо аж синяя, и вся такая некрасивая, как… как Рахиль, только ещё и с опрыщавевшим цветом лица!