Отрочество

Араб завис, разбирая фразу, а как разобрал, так заулыбался ещё пуще в густую чёрную бороду. Громко стеная и заламывая руки, он совал нам под нос сомнительной ценности барахло, рассказывал о восьми детях и девятнадцати племянниках, находящихся у него на иждивении и…

– Пойдём отсюда, – решительно потянул я Жан-Жака из лавчонки десять минут спустя, – барахло, да притом втридорога! Решительно не хочет показывать достойный товар!

– Да? – озадачился француз, уперевшись на долю мгновения перед тем, как выйти из лавочки под моросящий на улице дождь, – А мне говорили…

– … что именно здесь – лучший товар по самым честным ценам? – перебил я его, – И рассказывал, наверное, гид?

– Откуда… – он остановился на полуслове, – Хм… неприятно чувствовать себя обманутым. В доле?

– Да. Восток! Ты подарок хотел купить, или подзаработать на перепродаже?

– Какое там подзаработать! – махнул он рукой, – Так, сувениры родным и друзьям.

– Где бы… – я задумался, но цены здесь ломовые, в несколько раз больше, чем в той же Хайфе, – зайдём ко мне, выберешь что-нибудь на свой вкус. Я закупал для перепродажи в Москве, но если что приглянётся, отдам без наценки.

Мяться и маяться, подобно русскому интеллигенту, Жан-Жак не стал, охотно согласившись на предложение. Хм… даже несколько излишне поспешно, будто боясь обидеть меня недоверием.

Запахнувшись от дождя и пронзительного ветра, гуляющего промежду стен на улочках Святого Города, мы заспешили к Дмитриадисам, огибая прохожих.

В спальне я щедро вывалил на пол всё барахло из неотправленного. Получилась такая себе груда сокровищ, што я даже на минуточку представил себя года этак три назад. То-то было бы радости найти! А сейчас, как почти так и надо.

– Выбирай! – и цены, да с комментариями, где и как закупал. Смотрю, у моего французского приятеля глаза разгораются, закопался весь. Выбрал чуть не с десяток вещей, и остановился, засмущался.

– Бери! – отмахнулся я. Довольный Жан-Жак расплатился по чести, без наценок, и собрался было домой…

… но у Дмитриадисов наступила пора вечерней трапезы, и интересного гостя выпустили из дома спустя полтора часа, нафаршированного вкусностями.

– Приходите обязательно, – сиял хозяин дома, упитанный Нифонт, суетясь у дверей, – обязательно! Очень рады знакомству!

– Очень! – вторил главе дома греческий хор из трёх десятков домочадцев и слуг, – Приходите!

Несколько ошеломлённый южным гостеприимство, Жан-Жак поклялся «быть непременно», и только тогда вывалился за дверь. Я вызвался его проводить, ну и самому провериться после трапезы – благо, погода сильно получшала, на Иерусалим начали надвигаться бархатные сумерки.

– Господин! – подскочил ко мне какой-то паломник, безошибочно определив русского человека, – так я помогу, с вещичками-то?

Подхватив поклажу, заросший бородой паломник словоохотливо рассказывал, што на Палестину он насобирал Христа ради, но денег в обрез, и возможности подзаработать лично он оченно рад.

– … так это, стало быть, – рассказывал он, лишь бы не молчать, – неурожай у нас, в Костромской губернии. Где как, а у нас в Сенцово совсем худо, хучь зубы на полку.

– Э-э… – тормознулся я, – Евграф?

– Аюшки? – паломник остановился и часто заморгал, глядя на меня подслеповатыми глазами, – Егор… Кузьмич?!

Сорок четвёртая глава

Опустив треногу фотоаппарата на каменистую землю, даже в ноябре покрытую зелёной травой, повёл затёкшими плечами, переводя дух после спешки.

Ночью прошёл дождь, а с утра — солнце заполыхало, как в разгар лета. Я как выглянул спросонья в окошко, так за пять минут собрался: кабинет задумчивости, умыться наскоро, щёткой по зубам поелозить, лепёшку в зубы, фотоаппарат на плечо, и трусцой!

Неизменная в Палестине пыль прибита дождями, но пока добирался, солнце уже подсушило землю, и влажные испарения не дрожат перед глазами, искажая реальность самым причудливым образом. Воздух такой прозрачный и чистый, што и не воздух, а окаём небесный, от которого не то што душ захватывает, а душу саму истома берёт. Кажется, што ещё чуть-чуть, и будто за горизонт заглянешь, в Град Небесный.

Окаём светлый, умытый. Вид на Гефсиманский сад и Масличную гору такой, што кажется — букашку каждую разглядеть можно, если только приглядеться как следует. Светлая, радостная, звенящая прозрачность.

Покрутился с фотоаппаратом, примерился, да раз снимок сделал, потом второй, третий. И понимаю — выходит, да так выходит, што если и не шедевр, то сильно рядышком. Умиротворение на душе разлилось, вроде как не зряшно этот день прожил.

Стою, улыбаюсь новому дню, и радость распирает. Захотелось поделиться с городом и миром: то ли заорать што-то радостное и невнятное, то ли поулыбаться просто.

Закружился, руки раскинув…

… да и зацепился глазом. Под старой оливой, проросшей едва ли не в библейские времена, два старика за шахматами, и третий чуть в сторонке, за игрой наблюдает. Будто с оливой вместе проросли, с тех ещё времён, Моисеевых.

Иудей и араб-христианин склонились над доской, а мусульманин чуть в сторонке стоит, на посох опершись. И такой символизм в этом, такое всё необыкновенное!