Отрочество

Костя работает еще лучше Кузнецова. Буквы у него изящные и несколько вытянуты вверх. Ничего удивительного! Человек в девятом классе. Когда вы перейдете в девятый класс, вы тоже, может быть, будете чертить и писать подписи на плакатах не хуже Джигучева.

Костя не считает, сколько подписей сделал; не считает, и сколько их еще осталось. Сегодня суббота — можно поработать подольше.

Время от времени, опершись руками о пол, Костя осторожно выскальзывает из общего ряда, приподнимается и, балансируя, чтобы не наступить на бутылки с тушью, карандаши и линейки, медленно шагает между лежащими на полу мальчиками.

Пройдя туда и обратно и заглянув каждому через плечо, он останавливается. Стоит посреди комнаты, зажав между третьим и указательным пальцем быстро-быстро вращающийся рейсфедер. Костя похож на капитана корабля, оглядывающего свою команду: ноги у него широко расставлены — как будто бы для того, чтобы удержать равновесие во время сильной качки.

— Ребята, кто возьмет эту? — спрашивает он. — Ты, что ли, Борис? (Левченков уже кончил писать.)

— Почему это мне самую длинную? Четырнадцать слов! — ворчит Левченков. — Пусть Кузнецов берет.

— Ладно, давай, — не поднимая глаз от работы, говорит Саша Петровский.

— Ну, тогда тебе вот эту. Идет?

— Идет.

Левченков берет листок, читает и вдруг вскакивает с полу, размахивая длинными руками:

— Да ведь тут целых семнадцать слов!

Лека Калитин фыркает. Уронив голову на руки, задыхается от смеха Мика Калитин.

— Пиши, пиши, — говорит Костя Джигучев. — Никто не торгуется, один ты!

Левченков густо краснеет и, ни на кого не глядя, ложится на пол.

Когда он кончит и зальет эту подпись тушью, он ее поставит для обозрения на подоконник — рядом с другими своими подписями. Всем будет видно, сколько он наработал сегодня вечером.

Несмотря на позднее время и тишину, здание школы пронизано звуками и шорохами: тоненько потрескивают трубы парового отопления, скребется под полом мышь, где-то отвалился кусочек штукатурки… Когда ребята молчат, звуки слышны совершенно отчетливо. Но вот их заглушают шаркающие шаги тети Сливы.

— Выставка выставкой, а спать пора, — говорит она, заглядывая в пионерскую комнату.

Ребята притворяются, будто не слышат. Они не зря корпят. Скоро откроется школьный лекторий, и у первого звена много поводов для того, чтобы волноваться и тревожиться.

Докладов к открытию лектория готовилось немало, один другого занятнее:

а) «Пушкин в изгнании» — доклад готовит Степка Шилов из седьмого «В».

б) «Осеверение винограда» — Витя Минаев из восьмого «А».

в) «Теория Павлова об условных рефлексах» — Олег Бережной из девятого «Б».

г) «Открытия Ломоносова в области физики» — Петр Наумов из девятого «Б».

д) И, наконец, «Острова Зондского архипелага» — Саша Петровский из шестого «Б».

Надо признаться, у «Островов Зондского архипелага» шансов было меньше всего. Что ни говори, а шестой — это же не восьмой, не девятый и, уж конечно, не десятый.

Учитель физики решительно высказывался за то, чтобы первый доклад читал его драгоценный Петька. (Еще бы: десятиклассник.) Так и было решено, и все кандидаты перестали готовиться к назначенному для первого доклада сроку. Все, кроме Петровского. Не такой он был человек, чтобы хоть на один день оставить начатое дело.

— Нет, я бы так не мог! — возмущался Яковлев. — Чего ты корпишь как сумасшедший, когда очередь до тебя дойдет не раньше апреля!

— Мне совершенно все равно, когда до меня дойдет очередь, — невозмутимо отвечал Петровский. — Я корплю потому, что мне интересно.

И вот случилось нечто совершенно непредвиденное: за три дня до открытия школьного лектория Петр Наумов заболел. Открытие решили отложить. Но тут вмешался Яковлев. Он кинулся к Александру Львовичу, к Зое Николаевне и наконец к директору.

— Ну что ж, — сказал директор, — в этом есть свой резон: не со старших начинать, так с младших.

И на другой день рядом со стенгазетой появилась афиша, изображавшая яванца с бамбуковой пикой в руках. Вкось через все зеленовато-белое поле афиши шла надпись: «Острова Зондского архипелага». Докладчик А. Петровский».

И вот тут-то все первое звено почувствовало большую ответственность. Кузнецов мог не ладить с Сашей, Иванов постоянно ссорился с Даней, Левченков мог ругаться со всеми по очереди, но эти мелкие распри сейчас отошли на второй план. Дело было серьезное — речь шла о чести звена. Больше того: о чести всего класса! Надо было, чтобы Петровский не ударил лицом в грязь, чтобы вся школа ахнула!