Отрочество

Они доползают. Они доползли. Они падают на ступеньки музея и оба лишаются сознания.

А в это время у сотрудников музея обеденный перерыв. Сотрудники идут обедать и видят, что на ступеньках лежат два окровавленных человека, а возле них плита с прекрасно сохранившейся клинописью.

Директор музея, ясное дело, сейчас же сообщает об этом в школу.

Костя Джигучев устраивает сбор отряда.

«Ребята, — говорит Костя Джигучев, — наши пионеры Яковлев и Петровский сделали ценнейшее открытие…»

Ребята сильно удивляются.

«Ваш сын — герой! — говорит отцу Иван Иванович. — Настоящий герой!»

«Я всегда в него верил», — спокойно отвечает отец.

Ну, а мама, конечно, плачет.

«Я его не понимала, — говорит она. — Я вечно пилила его, я устраивала ему скандал из-за всякого пустяка. Но ведь не могла же я догадаться, что он у нас герой!»

«Мама, не будем больше об этом говорить», — коротко и строго отвечает он.

Мать плачет.

И все.

Даня слушает. Он слушает и мечтает под звуки мягкого, мерно рассказывающего голоса. В зале тихо-тихо. По ногам пробегает тепло. Это дышат проведенные где-то под полом трубы парового отопления. Чуть покачивается портьера на окнах. И неизвестно почему Дане очень-очень хорошо. Он искоса поглядывает на Елену Серафимовну, и она ловит его взгляд и отвечает ему едва заметной улыбкой.

Ей, видно, тоже хорошо.

За дверью тоненько бьют часы. Это старинные часы, которые отбивают даже четверти.

— Восьмой час, — говорит Елена Серафимовна. — Вам пора, дружок… Нет, нет, пора, и не спорьте даже. Дома, наверно, волнуются. Не возражайте. Пора, пора…

Елена Серафимовна поднимается. Он подает ей палку:

— Вы… вы меня запишете в археологический кружок?

— А вы разве интересуетесь археологией? — спрашивает она, слегка усмехаясь.

— Да, интересуюсь. Я непременно буду археологом. Я твердо решил.

Елена Серафимовна смеется. Она очень довольна, но, пожалуй, она еще не совсем верит ему.

— Интересно, Даня, сколько раз вы еще будете так же твердо выбирать свою будущую профессию? Вы хотели бы стать ученым? Отлично. Но позвольте вам сначала разъяснить, что такое ученый, человек науки. Видите ли, основные черты ученого — это пытливость, конечно, но и трудолюбие. Непреклонная, терпеливая воля. Может быть, вам случалось слышать: «Гений — это терпение». Кажется, это изречение не очень вам по душе? Ну да, разумеется, на одном терпении, без ума, без таланта, без широкого кругозора, далеко не уедешь. Но ни гений, ни талант, ни даже просто блистательные способности не могут, как мне кажется, быть проявлены без подлинного терпения, без труда упорного, постоянного, систематического. Это касается людей любой профессии, а уж об ученых и говорить нечего! Ученый не имеет права уставать. Через скуку, через бессчетное количество неудач приходится порой продираться, чтобы добыть ничтожную подробность, подтверждающую его мысль, а иной раз и опровергающую ее…

— Я продерусь… Под салютом могу поклясться! — серьезно, почти угрюмо перебивает Даня и, неловко поклонившись, спускается по лестнице.

А она стоит на площадке и смотрит ему вслед, усталая, но вся какай-то умиротворенная, согретая дыханием этой молодости, этой кипучей жизни, прекрасной близостью полуребенка-полуподростка, которой всегда так сильно недостает бездетному и старому человеку.

Глава VI

Даня был в кружке самым младшим. Остальные больше знали по истории и прочли гораздо больше книг. Но это, конечно, ничего, надо было только догнать.

Кружок вел Ким (тот самый кореец, которого он когда-то видел у нее дома), а не сама Елена Серафимовна. Но и это тоже было ничего.

Она часто заходила в комнату, здоровалась с ребятами (с ним, с Даней, она тоже, конечно, здоровалась) и всегда расспрашивала Кима, как идут дела.

Случалось, что она даже подсаживалась со своей книжкой к столу, за которым ребята срисовывали камни. Тогда он все время чувствовал ее молчаливое присутствие.

Только один раз, когда ребята заговорили об экспедиции будущего лета и он сказал: «Она меня ни за что не пустит», Елена Серафимовна оторвалась от книжки и спросила, улыбаясь:

— А кто это, собственно, «она»?

— Моя мама, — угрюмо ответил Даня.

— Ах, мама! Ну, с этим затруднением, вероятно, можно справиться. Может быть, нам удастся ее убедить, уговорить. Главное — хорошо заниматься, дружок, чтобы иметь основание участвовать в экспедиции.

Так она сказала, и этого было достаточно. Теперь он занимался бы по ночам, если бы мать не вырывала у него из рук книжку и не гасила свет. Он верил Елене Серафимовне. Как мало (и как много) надобно было Дане, чтобы слепо, чтобы навсегда поверить ей! Когда после первого разговора он пришел в музей, его окликнула гардеробщица и сказала добродушно, поглядывая в его сторону:

— А Елена Серафимовна уже спускалась и спрашивала. «Как придет, — говорит, — пусть сейчас же наверх».

— Да ну? Неправда! — недоверчиво сказал Даня.

— А как же! — ответила она. — Вот оттуда, как раз с той лесенки, спустилась, посмотрела вот этак и говорит: «Когда чернявый вихрастый придет — пусть наверх».

Не забыла!

Он верил ей.