Отроку благочестие блюсти...Как наставляли дворянских детей

Практически во всех русских мемуарах XVIII века описан тот достаточно причудливый путь, которым шел юный дворянин к получению образования.

Достаточно типична история обучения Матвея Артамоновича Муравьева (деда известных декабристов Муравьевых-Апостолов), появившегося на свет в 1711 году и даже "удостоившегося чести быть носимым на руках" самим царем-преобразователем, однажды гостившим в их доме. Почти одновременно с русской грамотой он стал учиться по-немецки у пленного шведского офицера. Это было во времена Северной войны, а жили Муравьевы в Кронштадте, где такого рода наставники имелись в изобилии. Потом пленных вернули домой, учитель Муравьева уехал, и язык так и остался недоученным.

Какое-то время спустя подвернулся "штурманский ученик Рославлев", и Матвей Артамонович вместе с братьями был отдан к нему в обучение математике. "Мы начали учиться, — вспоминал он, — то не может быть никому вероятно, что… выучили в три месяца арифметику, геометрию, штир-геометрию, план-геометрию, тригонометрию, плоскую навигацию и часть меркаторской исверики". Было Муравьеву в то время лет одиннадцать.

Потом столь блистательно возобновленное учение снова прекратилось: детей по семейным обстоятельствам отправили в деревню и "наука у нас почти вся <была> забыта", — вспоминал Муравьев.

Завершил он свое учение года через полтора-два, вновь вернувшись в Кронштадт. "У меня ж охота была к наукам, хотелось очень мне зачатое учение окончить, — рассказывал Матвей Артамонович. — Ходил в Штурманскую школу, которую тогда обучал штурман Бурлак (он был опробован государем (Петром I), когда изволил ходить в Низовой корпус), тогда я болше понял. И как исполнилось <мне> пятнадцать лет, по записке ж нас в службу <потребовали>… Брат пожелал в полк к деду, а я в школу Инженерную. Но как я довольно уже знал математики, то время не прошло двух месяцев, <как> представлен был в контору инженерную. Тогда командующим был Любрас, который свидетельствовал сам меня и по свидетельству пожаловал кондуктором в первой класс, и присвоил меня в свою команду". Вот так закончилось образование пятнадцатилетнего Матвея, и он начал служить, служил военным инженером, строил впоследствии вполне успешно крепости и каналы, снимал планы и опытным путем постигал то, что недобрал образованием.

Известный агроном А. Т. Болотов сперва учился писать у писаря, потом — арифметике и немецкому у офицера-немца, выучившись читать и писать, но не говорить, дальше поступил в пансион, где проучился недолго, но, как впоследствии писал, "в сем-то месте и в сие-то время впечатлелись в меня первейшие склонности к наукам, искусствам и художествам, продолжавшиеся потом во всю мою жизнь".

Князь И. М. Долгорукий вспоминал: "Я учился немецкому языку, учился два года и слова не затвердил; славный Matécin учил меня фехтованию — и я принялся за ремесло рубаки прекрасно; Missoly и Grangé выправляли мне ноги — и я плясал изрядно; старый артиллерийский сержант занимал меня математическими упражнениями, но — грешный человек — дошел до дележа и в пень стал у дробей". Кроме этого шестнадцатилетний Долгорукий учился еще музыке, рисованию, верховой езде и барабанному бою — и, как уверял, преуспел лишь в последнем.

Во второй половине столетия ситуация изменилась не сильно. При том, что и учителей, и учебных пансионов прибавилось, а представление о том, какие именно науки необходимы дворянскому недорослю, несколько конкретизировалось, в целом образование продолжало оставаться обрывочным и бессистемным.

Характерна для этого времени история Льва Николаевича Энгельгардта. Он появился на свет в 1766 году. После обучения чтению по-русски нашли учителя, "отставного поручика Петра Михайловича Брауншвейга, учить меня писать по-русски, первым четырем правилам арифметики и по-немецки". Одновременно отыскался и учитель французского языка, к которому ученик сам ходил на дом.

Через два года семья Энгельгардтов переехала в другое место и в городе по соседству обнаружила пансион, который содержал некий Эллерт. Туда и поместили мальчика — на один год. "Правду сказать ежели, — вспоминал Лев Николаевич о своем наставнике, — он касательно наук был малосведущ, и все учение его состояло, заставляя учеников учить наизусть по-французски сокращенно все науки, начиная с катехизиса, грамматики, истории, географии, мифологии без малейшего толкования; но зато строгостию содержал пансион в порядке, на совершенно военной дисциплине, бил без всякой пощады за малейшие вины ферулами (то есть хлыстами. — В. Б.) из подошвенной кожи и деревянными лопатками по рукам, секал розгами и плетью, ставил на колени на три и четыре часа, словом, совершенный был тиран. <…> Много учеников от такого славного воспитания были изуродованы, однако ж пансион был всегда полон. <…> Однако ж, касательно мальчиков, в самодержавном правлении умеренная строгость не лучше ли неупотребления телесного наказания? Нужно, чтобы они с юности попривыкли, даже и к несправедливостям", — философски заключал Энгельгардт.