Отрыки из бесед

и, никогда не расставаясь с нею,

с тетрадью, раскрывал её при встрече и глаголил:

“Америка! Оплот! Свобода! Вечность! Воля!”

и прочее. Когда не стало сил,

я попросила пояснить. Он пояснил –

сказал: "Представь, такая вот поэзия!”

Недавно он преставился – и рада я донельзя.

Ещё я рада моему акценту,

как памяти о том, что

родина не здесь,

а время знает категорию “давно”;

в другом пространстве след исчез не весь,

а лиходейство не завершено;

превечный Рим по-прежнему стоит,

но купола над храмом нет, – разбит.

Ещё: никто не стоит нынче правды. Лги!

Никто не слышит крика “Сгинь!”

Идёт орда идиотов. Нет, – пришла.

Не просто идиоты, – шлак.

Взгляни – какие омерзительные лица!

От шлака прежнего их отличает лишь уменье длиться.

Не мудрствуй, говоришь, не поднимайся глубоко –

чем выше яма, тем труднее возвратиться…

Куда, однако? Низко, высоко –

не всё ли яма? Где её граница?

И что, скажи, такое в яме дно –

не опрокинутый ли пик оно?

Но как бы ни было, – не удалюсь, не досказав.

Ты прав: всему начало – словеса.

Как и Тебе, мне есть о чём поведать

из прошлого. Я тоже верю в кредо,

что главное – продлиться. Говорят,

никто под Богом (как и Ты) не свят.

Я девочкой… Увы, не превратиться

тем, кто похож на жабу, в принцев.

А принцам – даже лучшим душам –

не привыкать давить лягушек.

И ничего иного вроде

в истории не происходит.

Чего желают эти принцы?

Все одного: ты – как вещица

для них, лягушка, и тебя

они в самих себя, “любя”,

преображают. Подражают

при этом все Тебе. Но я

Тебя, правителя всея

земли, не чту.Черты

Твои… Да что черты –

ничем не нравишься мне Ты!

Ты прав: во мне клокочет гнев…

Но этот гнев любви Твоей вдвойне

добрей. Никто покамест не готов

вообразить себе мою любовь.

А посему итог всему – прощание.

Банальное не признаёт нюанса.

Реальность вышибла меня из транса,

и там, в реальности, – к заглавной полосе,

к центральной улице, стремятся все.

Не уповая больше на мою

способность быть не в центре, на краю,

иду туда, где все, курю табак

и кофе пью. Трясу под шаг

угарной головой и, слепо

бредя, роняю наземь пепел –

сомненья, образы, слова, –

всё, чем набита голова.

Учусь теперь не помнить. Лгать красиво.

С собой прощаюсь суетливо.

Смотрю как расстаётся на рассвете

со мною тень моя. Как с детством – дети.

Как плоть – с душой… Стараюсь не тужить:

лишь неживые и умеют жить.

1992

(Пер. Нодар Джин)

ОБРАЩЕНИЕ НОМЕР ТРИ

Часть первая

Я для тебя – запуганного и забытого,

Единственного никакой ценой не битого,

Того, кто пренебрёг своею молодостью,

Кто правду не посмел искать из доблести,

Рыдал, когда вокруг тебя рыдали,

Вершил, когда вокруг пытались, –

Я для тебя единственного стерегу

В последней паре рифм последнюю серьгу.

Я стала б для тебя совсем иная.

Расковыряла бы себя до дна я

и душу выложила б всю –

тебе на суд.

Я для тебя преодолела страх

перед наслышанными рифмами в стихах.

Я для тебя сухой слезой

слезиться буду, дорогой.

Ты – тот, кто не по циферблату

отсчитывал часы, а по набату,

кто собирал себя из выброшенных строчек, –

пространство, говорил, меж нами – просто прочерк.

Ты – словно небесвод после дождей –

опустошён. Притих из-за болей.

Забудь! Живи! Греши! Прости!

Ты и приснишься мне в конце пути.

Последний день зимы –

Спасенье!

Последнее – введенье

в привидение,

в почти что веру:

я, тебя обняв,

спросила: «Как ты?»

Ты: «Я? Нет меня!»

Объятье первое. В нём тонет

жёлтый свет.

Я погребла лицо в ладони,

когда тебя, сказали, нет.

Пространство расширяется во времени.

Само пронизывает время.

Слова – тяжёлые от бремени –

забыли рифмоваться. Немы.

Часть вторая

Ты. От тебя осталось меньше единицы.

Я. Послемыслие к тебе, не послесловие.

Мне хочется поверить в небылицы,

что из земли твоя на землю снова

душа вернулась, а в земле ты – тот, кто был;

что червь могильный плоть твою не источил

и сам потом не превратился в гниль.

«Из мусора рождаются стихи». Из пыли.

В ту ночь твои глаза темны, как полночь, были.

Последний день зимы.

Туманно.

Тут утро, сомневаясь постоянно

в себе, стремится в полдень улизнуть

и в нём скорее раствориться.

Тут каждый поспешает влиться

в толпу, стирающую лица.

От непохожего

тут всех охватывает жуть.

И даже звёзды новые –

как гвозди в грудь.

Тут между словом и поступком связи нет.

Тут всем на всё – один ответ.

Тут все стесняются рифмующихся слов.

Но там… Одни лишь жесты. И кивки голов.

Поскольку там – прозрачные слова.

И в них четыре измеренья, а не два.

И там – иные божества,

достигшие такого мастерства,

что им достаточно одной струны, –

производящей звуки тишины…

Не так ли «там», скажи, у вас?

И есть ли с «тут» какая-нибудь связь?

У вас совсем иное, правда, «тут»?

У вас «сейчас», наверное, иное?

Иные страхи? Круглые, как ртуть.

Но есть и слёзы ведь? И тоже раны ноют?

А может – нету ничего у вас иного?

Как тут давно уже ничто не ново?

В ответ – ничто. В ответ – молчанье.

Небытие пренебрегает жизнью,

её вопросами капризными.

А жизнь, напротив, суть сплошное предвещание

сплошного несуществования,

которому она выплачивает дань

создания любого увяданьем,

делами нашими, телами…

Мой дорогой,

так много между нами

не выговорено.

Но как

любовь протиснешь под колпак

существования? И как

из «что», скажи, получишь «как»?

А из души, Психеи, – Еву, тело?