Отрывок из отчета Замота Легова

– Ну, что ему было делать. Он глянул и мгновенно услышал меня. Сначала он помолчал, потом терпеливо подождал, пока я закончу свою молитву, мало того, он дал мне прочитать ершалаимский Талмуд: «Холодные камни, на которых мы сидели в нашей юности, донимают нас в преклонном возрасте». – Старый Цадик поднял глаза от книги. – Я тут же записал это откровение в свою книгу, но мало того, что тут же делает ангел Господень? Направляет мой взор на стихотворные строки, которые написал Лессинг и которые я недавно тоже занес в книжку:

О табак! Восхваляет тебя медикус
За особенный чувственный вкус.
Ты лечишь глаз и зуб, а рот
Освобождаешь от мокрот.

Я поискал свою ночную трубку из морской губки, набил ее голландским кнастером и лежал в постели до тех пор, пока дым не унес все недуги, пришедшие еще в юности.

– Mon Dieu, quelle audace,[1] – заметил Шарль Пикпуль, когда рабби опять спрятал книгу в бездонную яму кармана. «Грандиозно», «утонченно» и тому подобное воскликнули остальные члены кружка, и, как и прежде, все по возможности постарались избежать более глубокого проникновения в ересь рабби.

Я услышал, как Мимозосфенес прошептал Тифтрунку: «С точки зрения разума – полный абсурд». Вообще, многословие было не в стиле табакистов. Диспуты, переходящие в софистику, не подходили страстным курильщикам. Когда все возбужденно говорят, перебивая друг друга, это слишком часто приводит к неспокойной, отмеченной нервозностью тяге к трубкам и, как следствие, снижению внимания, в результате чего чашечки повторно набиваются табаком, в них образуется слишком крепкий «соус», который может с легкостью превратить притягательный вкус дыма в его противоположность. Никогда, насколько мне известно, дело не доходило до предостерегающего указания на Никотианскиий табачный устав, где сказано: «Сначала была трубка, а уже потом слово». И лишь тогда, когда ладони уже погладили красиво вырезанную чашечку трубки и она наконец заняла положенное ей место в руке, лишь тогда, когда из нее, зажженной особой скрученной бумажкой, появляется и начинает расстилаться над столом в результате сладострастного, спокойного дыхания курильщиков голубовато-серый табачный дым, тотчас же жадно поглощаемый висящими над нами абажурами, только тогда на души нисходит тишина, яростные волны бушующего вокруг нас дня успокаиваются, и повествование и философствование могут снова идти своим чередом. Неудивительно, что в связи с этой неоспоримой нежностью трубок нам приходилось слышать о случающихся иной раз сценках ревности, которые закатывали их домашние соперницы, но все их старания приручить диких зверей были напрасны, и они полностью капитулировали перед священной трубкой. И не эти ли воинственные упреки и сцены ревности капризных жен соблазнили французских писак на сочинение некоего афоризма, который в нашей стране мог привести женские души в неистовство: «В общем и целом любовь грубочувственна по сравнению с духовностью трубки табака».

Затем выдержки из своего дневника по настоятельной просьбе присутствующих должен был прочитать скупой на слова Себастиан Шумахер, бывший студиоз-теолог из швабского Тюбингена, благословенного афинской светскостью, города виноградарей и ученых, где науки и искусства приносят прекрасные плоды. Он не стал открывать дневник, вместо этого он раскрыл рот, чтобы вскоре закрыть его:

– Вот только вчера я записал следующие четыре строчки:

Совершенно
Светский человек
Едва ли
Хозяин собственному «Я».

Все еще поспешнее запыхтели трубками. Мы привыкли к тому, что этот немногословный шваб никогда не стремился к эпически широкому изображению мировых событий, однако взрывчатая сила выразительности формулировок, заложенная в этих четырех строчках, произвела впечатление невероятного вызова, на который никто в это мгновение не был способен. Это была опять она, Тюбингенская школа, ничего подобного нельзя было ожидать ни из Йены, ни из Веймара, ни из Парижа, ни из Лодзи.

Тифтрунк знал, что должен что-нибудь сказать. Он задул тлеющую лучину, которую держал в руке, положил ее на фарфоровую тарелку и вынул трубку изо рта.

– «De nomine»,[2] 1662, уважаемый, вот что это! Существенное различие, exstensio und cogitatio,[3] здесь человек, там хозяин, здесь мир, там «Я». Это «dare et distincte».[4]

– Итак, это верно, – добавил Мимозосфенес.

– И даже Ансельм не смог бы возразить на это.