Оцеола, вождь семинолов

тогда наши сестры, конечно, могли сопровождать нас. Что касается Маюми, то она была прирожденной охотницей и смелой наездницей. Она любила мчаться на коне сломя голову. Зато моя сестра только еще робко начинала учиться верховой езде.

Увлекшись охотой на белок, я стал часто оставлять собак дома и редко приносил домой дичь. В своих походах мы не ограничивались только лесом: часто и водяная птица на озере – ибисы, цапли и белые журавли становились жертвами нашего охотничьего пыла.

На озере был чудесный островок – не тот, который стал ареной недавней трагедии, а другой, подальше, недалеко от устья реки. Он был довольно большой, холмистый посередине и весь порос вечнозелеными деревьями – дубами, магнолиями, звездчатым анисом и дикими апельсиновыми деревьями. Все это были уроженцы Флориды. Там можно было встретить кусты желтодревника с яркими желтыми цветами, ароматный ярко-красный дерен и много других благоухающих растений.

Величественные пальмы высоко поднимались над всеми деревьями, и их широкие зонтикообразные кроны как бы создавали второй ярус густой зелени.

Однако, как тесно ни росли деревья, здесь не было непроходимой чащи. Правда, кое-где ползучие лианы и чужеядные растения – эпифиты, или паразиты, – преграждали путь, а между ними вились огромные изглоданные лозы дикого винограда, переплетались кусты хинина и сарсапариллы, цвели бегонии, бромелии и пахучие орхидеи. Но самые большие деревья стояли поодиночке, а между ними расстилались красивые лужайки, усыпанные цветами и покрытые травой.

Чудесный островок лежал как раз на полпути между нашими домами, и мы с Пауэллом часто встречались и охотились именно здесь. В ветвях мелькали белки, взлетали дикие индейки, иногда через прогалины пробегали олени, а с берегов озера мы охотились на водоплавающую дичь, которая беззаботно резвилась на озере. Несколько раз мы встречались на этой нейтральной земле, и наши сестры всегда сопровождали нас. Они полюбили этот восхитительный уголок. Обыкновенно, взобравшись на пригорок, они скрывались в тени какой-нибудь высокой пальмы, тогда как мы, охотники, бродили внизу, где было больше дичи, и тогда в лесу гремело эхо наших выстрелов. Обычно, когда нам надоедало охотиться, мы тоже поднимались на холм, чтобы похвастать перед девушками своей добычей, особенно если нам удавалось подстрелить какую-нибудь редкую птицу, вызывавшую у них любопытство и восторг.

Эта охота – успешная или неудачная – надоедала мне раньше, чем моему другу. Мне больше нравилось отдыхать на мягкой траве возле наших девушек. Голос Маюми звучал для меня слаще винтовочных выстрелов, а любоваться ее глазами было куда приятнее, чем высматривать дичь.

Сидеть возле нее, слушать ее, смотреть на нее – только в этом и проявлялась моя любовь. Мы не обменялись с

Маюми ни одним нежным словом, и я даже не знал, любим ли я. Не всегда суждены мне были часы блаженства, не всегда небо любви было окрашено в розовые цвета. Сомнение в любви Маюми было облаком на этом небе и часто тревожило меня.

Вскоре я был огорчен и еще одним обстоятельством. Я

заметил, или это мне так показалось, что Виргиния увлеклась братом Маюми и что он отвечает ей взаимностью. Я

был удивлен и опечален. Почему все это заставляло меня удивляться и страдать, я и сам не могу объяснить.

Я уже говорил, что мы с сестрой были еще слишком молоды, чтобы разделять предубеждения привилегированных слоев и рас. Однако это было не совсем верно. Хотя и смутно, но я уже, по-видимому, чувствовал, что, дружа с молодыми индейцами, мы поступаем нехорошо. Иначе что бы еще могло омрачать мое настроение? Мне казалось, что это чувство разделяет со мной и Виргиния. Нам обоим было как-то не по себе, а между тем мы ничего не говорили друг другу. Я опасался, что мои мысли станут известны хотя бы даже моей сестре, а она, без сомнения, также неохотно согласилась бы поведать мне свои тайны.

К чему могла бы привести эта юная любовь, если бы ей предоставили свободно развиваться? Погасла ли бы она сама собой, или пережила бы момент пресыщения и измены, или, наконец, перешла бы в вечную привязанность?

Кто знает, как дальше расцветало бы это чувство, если бы ничто не прервало его? Но ему не суждено было расцветать беспрепятственно.

Наша дружба оборвалась совершенно внезапно. Ни сестра, ни я ни разу не проговорились о нашем знакомстве ни отцу, ни матери, хотя мы не прибегали ни к каким уловкам, чтобы скрыть нашу тайну. Обычно мы во всем советовались с ними. Если бы они спросили нас, куда мы так часто уходим, мы сказали бы правду. Но никому и в голову не приходило удивляться нашим отлучкам, и мы сами не отдавали себе ясного отчета в их значении. Я