Отшельник

Андрей хотел было поначалу забросить швайку куда подальше в илистое болотце, где она бесследно исчезнет, заржавеет, а со временем и вовсе превратится в труху. Но потом передумал, вернулся назад к могиле и наугад бросил ее в темную провальную яму. Пусть и по смерти швайка останется со стариком. Если покаяние его по-христиански истинное и честное, то никого на том свете он этой швайкой не тронет, а если нет, если дьявол и там будет нашептывать ему на ухо преступные мысли, подвигать к убийству, то, значит, воистину правды нет ни на земле, ни под землей, ни в небесах, и человек не есть человек.

Лапника Андрей в порыве отчаяния нарезал целую гору. Перетаскал его, сопровождаемый неотступным вороновым криком, к насыпи и забросал старика едва ли не в половину могилы.

Обозленные вороны, нахохлившись, сидели на ветках осин, изредка кружили над ельником и болотом, но подойти к могиле не решались, как будто смирились с мыслью, что такая верная добыча ушла от них и теперь надо отправляться на поиски иной, более доступной и легкой.

Помешать Андрею вороны больше не могли, и он начал, не разгибаясь и не обращая никакого внимания на их озлобленные крики, лопата за лопатой забрасывать могилу успевшим уже поверху чуть подсохнуть грунтом.

Работа была привычной и при хорошей силе недолгой, но сила как раз и ушла из Андрея, почти напрочь истаяла за время его перехода из Кувшинок на кордон и еще больше за тот час-полтора, которые Андрей потратил на старика-висельника, вынимая его из петли, да на сражение с ненасытным вороньем. И вот теперь Андрей вынужденно отдыхал едва ли не за каждым замахом неудобной для него укороченной лопаты, вытирал со лба пот, часто курил, удерживал дымом кружение головы и все поглядывал и поглядывал на солнце, которое уже начало клониться к закату, обещая скорые сумерки и ночь.

Но вот наконец могила сравнялась с травяными кочками и дерном, вобрав в себя почти весь грунт, где по-торфяному, по-вороньи черный, а где и песчаный, зернистый, легкий в работе. Его осталось всего лишь на невысокий могильный бугорок, холмик, обязательный при любом погребении. Андрей и начал было бугорок этот насыпать, но потом прервался, вспомнил вдруг завещание старика, который просил никакого следа на его могиле не оставлять. Может, старик и прав, след по себе на земле он оставил совсем иной, кровавый и неизгладимый. Могила ему совсем ни к чему, все равно к ней никто и никогда не придет.

И все-таки Андрей завещания старика не исполнил. Постояв еще несколько минут в раздумье и сомнении, он холмик насыпал, подровнял его по окружности лопатой, и трудами своими остался доволен. Пусть этот холмик без креста и имени в болотных лесах все же будет, не в память, а в назидание людям. Иначе старик поднимется из могилы и станет бродить по окрестным урочищам и деревням со швайкой в руках, пугая и приводя в трепет жителей, как пугает их Венька-полицай, могилы которого тоже никто не знает. Да, может, и пожалеть надо старика. Как-никак, человек был и смерть принял добровольно, в раскаянии, не то что Венька.

Завершив труды, Андрей подхватил лопату на плечо и пошел к кордону, где Найда, наверное, совсем уже извелась на привязи. Лопату, конечно, можно было и бросить: никому она больше на кордоне не понадобится, но Андрей пожалел и ее, пусть и укороченную стариком, увечную, но прежде столько поработавшую на своем веку, столько перекопавшую черной плодородной земли под посевы и посадки, и было бы как-то совсем уж не по-человечески бросить ее в лесу, где она быстро заржавеет и затеряется. Никакой ведь вины лопаты нет в том, что на прощанье ей досталась такая неблагодарная работа – копать могилу старику-убийце.

Найда встретила Андрея все тем же воем и жалобой. Он подошел к ней почти вплотную и, стараясь приручить и успокоить, опять произнес тихо и ласково:

– Найда, Найда!

Но она на его зов никак не откликнулась, а лишь глянула с недоверием, как на чужого, постороннего человека, и вдруг начала рваться с поводка, грызть его, терзать лапами. Андрей не выдержал этих ее метаний, выбрал удобную минуту, когда Найда чуть-чуть успокоилась, и единым движением ножа перерезал поводок возле самого ошейника, тоже веревочного, конопляного. Найда, почувствовав свободу, в два прыжка метнулась к забору, проскочила в лаз под калиткой и наметом, вся вытягиваясь в струнку, понеслась по направлению к Партизанскому дубу.