Отшельник

Андрею захотелось сейчас же, немедленно наполнить котел водой, растопить печку и, пока она будет согреваться, закипать, сходить в дом за чистым нательным бельем, полотенцами-рушниками да за квасом, чтоб вначале плеснуть его на раскаленные камни, а после, уже сидя в предбаннике, всласть попить из ковшика или кружки. Глядишь, и все нынешние болезни и хвори Андрея: раны, контузии, другие, наружно невидимые увечья – затянулись бы, утихли и больше никогда его не тревожили.

Но Андрей вовремя сдержал себя. Во-первых, надвигаются уже сумерки, ночь, а мыться все-таки надо бы по дневному свету, который, помнится, всегда вольно проникал сквозь широкое окошко в предбанник, заглядывал сквозь продолговатые, похожие на слуховые амбразуры оконца и в баню, и в парилку, но всего чуть-чуть, словно стеснялся обнаженных человеческих тел.

Во-вторых, в чугунном котле нет воды, и сколько ни старайся, а до ночи ее не наносишь, хотя колодец и – вот он – рядом, и не согреешь: дрова небось отсырели и сразу не займутся.

И главное (это в-третьих и в-четвертых), нет у Андрея сейчас гражданского нательного белья, чисто выстиранного в реке, просушенного на ветру и солнце, выглаженного деревенским угольным утюгом. Белье у него военно-казенного образца – тельняшки, защитного цвета майки; человек в них тоже становится казенным, почти ничем не отличимым от такого же, как и сам, солдата и рекрута.

Нет у Андрея и рушника-полотенца. Вернее, есть, лежит где-то в скрыне или в шифоньере, выстиранный и вываренный в жлукте еще матерью, но теперь насквозь пропитанный радиацией и непригодный к пользованию. Впрочем, этого уж Андрею бояться нечего…

Он посидел в предбаннике на лавке минуту-другую, подержал на весу ковшики и квасные кружки, вдохнул, почти зарывшись лицом в дубовые и березовые веники, хмельного запаха прошлых, давно, еще при отце-матери, отживших зим и весен и осторожно закрыл за собой дверь. Банный день, как и было когда-то заведено у них в доме, Андрей устроит себе в субботу, наносит с утра в котел воды, растопит печку, перестирает и заново выгладит все рушники-полотенца, а нательное белье возьмет отцовское, которое небось сохранилось где-нибудь в шифоньере – донашивать его было уже некому. С квасом вот, правда, у Андрея произойдет заминка: ни ржаной муки, ни вдосталь хлеба у него нет. да и все квасные рецепты он, признаться, подзабыл, не перенял в свое время от матери. Ну да не беда, тут можно для начала обойтись и ключевой колодезной водой, холодной, ломящей зубы, прямо сейчас из сруба, а еще лучше вскипяченной в самоваре, который надо будет отыскать в сенях и начистить перетертым мелом и кирпичным песком,

Сегодня была, кажется, среда, так что в запасе у Андрея еще имелось два дня, чтоб по-настоящему приготовиться к банному торжеству. А нынче, пока совсем не стемнело, надо еще заглянуть в клуню, обследовать, что там и к чему.

Не заходя во двор, он огородами, по-за сараем и поветью пробрался в клуню, которая стояла чуть на отшибе от всего остального подворья. Сделано это было, похоже, намеренно, чтоб удобней, не цепляясь в дворовых воротах, завозить в нее и заносить снопы, скирдовать после обмолота на задах солому-обмялицу и вообще чувствовать себя во время страды вольно и нестесненно.

После кузницы клуня была для Андрея в детстве самым вожделенным местом. На каждом шагу в ней встречались тайны и секреты, привычные, но не каждодневно (и тем более детьми) употребляемые крестьянские орудия: в углу стояли метлы, которыми подметают глиняный ток и колосуют, то есть освобождают от колосков, только что обмолоченное зерно; вдоль бревенчатой стены висели на крючьях цепы, а под ними стояли деревянные грабли и низенькая колодочка, с которой зерно веют почти плоским совочком-лопаточкой. Он находился тут же, при колодочке, висел на отдельной дубовой рогатульке, искусно вбитой, ввинченной в стену. На вышках, подальше от мышей, стояли липовые коробы-мерки на пуд и полпуда зернового весу.