Отсюда и в вечность

— Я дарю тебе гитару, Ред. Только она без струн. А в чем дело? Разве ты не хочешь ее взять?

— Конечно хочу. Только…

— Ну и бери. Если тебя мучает совесть, считай, что ты заплатил тем, что помог мне уложить вещи.

— Но мне чертовски неловко.

— Давай сделаем так. Я буду заходить сюда время от времени. Ведь я же не в Штаты уезжаю. Когда захочу, поиграю.

— Нет, не станешь ты сюда приходить, — сказал Ред. — Мы оба это хорошо знаем. Когда кто-нибудь уезжает, то не возвращается, и расстояние тут роли не играет.

Прю пришлось отвести глаза перед этой неожиданной честностью. Он знал, что Ред был прав, и Ред это понимал. Перевод в армии — это то же самое что для штатского переезд из одного города в другой. Если друзья не едут вместе с тобой, они теряют тебя, а ты их. Даже если ты переезжаешь в город, где тебя никто не знает. Надежды на какие-то приключения Прю не питал, возможности приключений при таких переездах сильно преувеличивают в кино, и Ред и Прю — оба это понимали. Да Прю и не искал приключений.

— Лучший горнист в полку… — сказал Ред растерянно. — Нельзя же так вот просто бросить все и вернуться на строевую службу. Так не поступают.

— Гитара твоя. Но я все-таки буду иногда заходить и играть на ней, — солгал Прю и сразу отвернулся, чтобы не встретить взгляда Реда. — Мне надо идти.

Ред но стал ему возражать. Прю никогда не умел лгать убедительно.

— Желаю удачи! — крикнул Ред. Он смотрел вслед Прю до тех пор, пока не услышал, как хлопнула затянутая сеткой дверь. Будь сейчас пять часов, подумал он, можно было бы выпить нива. И Ред отнес свою чашку к стойке, где молодой Чой, обливаясь потом, усердно орудовал у кипящей никелированной кофеварки с кранами и стеклянными трубками.

Пройдя под аркой крепостных ворот, Прю надел свою полевую широкополую шляпу с высокой тульей, напоминающую шляпу скаутов. Он надвинул ее низко, на самый лоб, и чуточку набекрень. Ободок был отделан зеленовато-голубым шнуром и значком пехоты. Жесткая и твердая, как картон, она сидела на его голове, будто только что изготовленная корона.

Прю задержался на минуту у лакированного шкафа с призами. Почетное место среди кубков и статуэток в шкафу занимал переходящий приз Гавайской дивизии, который ребята Холмса выиграли в прошлом году: два золотых боксера на оцепленном канатом ринге из золота.

Он пожал плечами, отвернулся и замер при виде картины, которая всегда волновала его. Она была будто написана густыми, яркими красками, и сочность их постепенно, по мере углубления перспективы, ослабевала. Светлая, занесенная коричневой пылью зелень плаца, на ней солдаты четвертой роты в синей рабочей форме и оливковые скверики. Дальше белизна казарм второго батальона, а позади казарм — медленно ползущие вверх красно-зеленые полосы ананасовых плантаций, безупречно ровные, аккуратные, ухоженные, с согнутыми фигурками копошившихся на них людей, еле различимыми издали. Еще выше — холмистые предгорья, покрытые сочной зеленью, — эти места не страдали от недостатка воды. И наконец, перспективу завершали черные вершины хребта Вайанае, вонзавшиеся в такое же синее, как форма солдат, небо. Линию гор рассекал глубоким острым углом лишь перевал Колеколе, который подобно вырезу на женском вечернем платье как будто обещал что-то неожиданное по другую сторону гор. Но Прю бывал по ту сторону перевала и ничего примечательного там не видел.

Вдоль склонов гор вился тонкий узор линии, которая терялась к югу. Это была тропа в Гонолулу. Офицеры ездили туда кататься верхом, и там оставленные без присмотра лошади обгладывали с деревьев кору.

Интересно, доволен ли своей жизнью ананас? Не надоело ли ему, что его подрезают точно так же, как семь тысяч других ананасов, дают то же самое удобрение, что и семи тысячам других? Каждый из них стоит на одном месте до конца своих дней. Неужели они похожи во всем друг па друга и одни повторяет другой? Никогда этого не узнаешь. Но ведь и никто не видел, чтобы ананас превратился в грейпфрут, верно?

Прю сошел на дорожку, ступая мягко, по-кошачьи, как ходят боксеры, в шляпе набекрень, подтянутый, аккуратный, решительный.

Глава вторая

Роберт Ли Прюитт научился играть на гитаре еще давно, задолго до того, как увлекся боксом и игрой на горне. Он выучился этому еще мальчиком, и тогда же он заучил множество блюзов и грустных песен. Такова уж жизнь в горной местности штата Кентукки, что эта музыка быстро прививается. Все это было давно, когда Прюитт еще и не думал о службе в армии.

В горной местности штата Кентукки умение играть на гитаре не считается особым достоинством, как в других местах. Каждый смышленый парень тренькает на гитаре уже тогда, когда и гитару-то он держит, как контрабас. Маленький Прюитт любил песни, потому что они навевали какие-то неясные чувства. Эти песни западали ему в душу, а сама игра на гитаре не увлекала его. Просто у него не было тяги к гитаре.