Отсюда лучше видно небо

Отовсюду слетались армады насекомых, чья атака напоминала отвлекающий маневр для глаза. Кое-как состряпанные кроны, массы листвы, увлекшиеся копированием формы облаков и утаивающие несовершенство незаполненного пространства, фильтровали сбивчивый, перепутывающий следы свет, – из-за этого все твердые вещи, включая свежевыкрашенные скамейки и даже изредка пропадающее ощущение дороги под ногами Владислава и Геннадия Карловича, – все это превращалось в загримированный брак, в мутную воду, по которой они с бухты-барахты шагали с уверенностью в завтрашнем дне, в месяце, в будущем.

Шли недели.

Палата, в которой обитал Владислав, стыдливо притихла, как мышь. Заросшая травой, залитая солнцем панорама, – с видом на зачахшую крепость, туристическую пустышку, – круглосуточно держалась под прицелом окна, готового дать залп Владиславом Витальевичем, как снарядом.

Такой он стал тяжелый, напряженный и преследуемый изматывающим, неизъяснимым чувством причастности его тела ко всему происходящему.

К примеру, гондолы осыпавшихся листьев плывут по венецианскому каналу его подъязычного нерва, а ночами Владислав вынужден слушать, как по отдаленным автомагистралям грохочут двадцатитонные грузовики, едущие на многократно превышенной скорости прямо сквозь просвеченное их фарами тело Владислава, – так что артерии и вены, подсвеченные изнутри, были похожи на отмеченные пунктиром шоссе. И вообще весь этот опьяневший от бомбардировок, головокружительный мир летел в простудившуюся пропасть его прополосканного горла, утекал в раковину вместе с водой, слюной.

Лающей сворой лавового воя устремились в его душу прорвы подноготного гноя, повсюду разливался нездоровый свет пригвожденной к небу луны, очаг и сто чертей над ним, а голова Владислава была как отвар из ста тел, погибших в авиакатастрофе, и отсутствующее вещество вселенной было сосредоточено в перекрученных, стягивающихся от ужаса кишках Владислава.

Медленно капало некипяченое время из-под крана стенных часов. Владислав, чувствуя себя во всем виноватым, ко всему причастным, все записывающим, все фиксирующим, старательно избегал всего вокруг: шарахался, съеживался, предчувствовал, брезговал здешней пищей, пугался даже собственной бумажно-полосатой тени, словно встреча с ней была посягательством на духовный покой его гноящейся персоны.

Но вот: постепенно сцедили большинство шумных пациентов. Все старики выздоровели и разъехались по домам. И Владислав остался один в палате, – с которой все сильнее отождествлял себя и свой внутренний объем. В него стали неощутимо проникать вычурные тени чьих-то незнакомых, чужих переживаний, – это был беспокойный трепет и подобный бессвязному бреду шелест листвы в окне.

Это было путаное и самопроизвольное вращательно-вихревое движение, наделявшее произвольный предмет эпизодическими признаками неостановимого, бездумного бытия, от которого Владиславу хотелось спрятаться: вот мерещилось, что сама собой приоткрывается створка шкафа, под взлохмаченным и облапанным затылком оживает подушка.

Нечаянные звуки разрушали отравленный разум Владислава: порыв ветра, скрип перепугавшейся койки, взвизгивающий храп за стеной или дребезг оброненного подноса в безлюдном коридоре, – его болезненно-животрепещущее нутро отзывалось эхом на каждый шорох, звон.

Свое тело Владислав Витальевич теперь едва ли ощущал. Оно заменилось постепенно сторонними ощущениями, каким-то ощущением отвязанности от земного отца: лишь неизъяснимое остаточное тепло рассеялось и потекло по водопроводным трубам, по батареям.

Так Владислав и лежал, притихнувший.

По стенам, – обусловленные движением солнца и равнодушно-бесплодной луны, – плыли надуманные узоры, мигрировали плодоносные бабочки, наполняя каморку волнисто-слитным морем теней.

Скакали по просвечивающей штукатурке свободолюбивые лошади, совмещались невозможные цвета, оттенки, тончайшие нюансы, отражавшиеся на зыбких предметах мебели, которые не существовали друг без друга: так как все тут взаимообусловленная круговая порука вещественных взаимоотношений, зацикленных на эгоистичном Владиславе Витальевиче. Все это, молниеносно суммируясь, влияло на работу его гипофиза и сумчатого сердца, ускоряя обмен веществ Владислава и буквально доводя до сумасшествия движущуюся мишень, которой был его затравленный звериный взгляд.

То есть там, где воздух, загнанный в угол смотрящими на него глазами, уже устал от вымышленных усилий и не мог придумать ничего нового, – он просто воспроизводил привычную форму, превращаясь в дипломированного специалиста по комариным укусам, в четырехкомнатную муху, в громоотводного жука, обрюхаченную тучу в заплаканном окне.