Отсюда лучше видно небо

С лоснящейся клюкой, подвешенной на согнутой в локте руке, закутанный заботливо медсестрами в старое латаное-залатанное темно-коричневое пальто, припадая на правую ногу с гримасой, предвкушавшей не случавшееся мучение, Владислав поплелся на подточенных каблуках к черно-желтому пофыркивающему такси. И, казалось, пока шел (гася папиросу, двигая вдоль пуговиц рукой), то долгожданное согласие, неожиданное содружество всех его треугольно-абстрактных мышц и совпадение перепутанных мыслей наступило: то есть параллельные линии двух жизней, прежде не соприкасавшихся, слились в одну потрепанную складку, которую Владислав сейчас разглаживал движением перепачканной, пепельно-серой ладони (да, за месяцы санаторского стационара слегка обесцветился), – нехитрым и небрежным движением, какое он когда-то неоднократно запечатлевал и теперь, извлекая удачную копию этого жеста из подсознания, воспроизвел: и это движение окончательно уподобило его скончавшемуся отцу.

Глава 10. Смерть единственного родителя

То, что происходило следом, запомнилось как-то отрывочно-смутно, потому что целью поездки не было: сперва был парад сменяющихся транспортных средств, ветер непринужденно летел сквозь проигнорированные тюремные решетки тел, несообразное перемигивание о чем-то сигнализирующих фонарей парализовало улицу, как ногу. Мельтешили люди вереницами, связывающимися в петли, в узлы, скручивающимися там и сям, образуя заторы, были повороты зданий, примерявших улицы, как платья, – а в промежутке между всем этим Владислав Витальевич добрался в квартиру родственницы.

«К тебе Таня приходила…»

«Некогда, – сказала он резко, – я по делам».

«Куда это? По каким делам?»

Дома он наскоро переобулся и переоделся, сразу затем расцеловал в обе щеки Тамару Петровну и на ее тревожные, недоуменные, настойчивые вопросы ответил лишь грохотом захлопнувшейся двери. А далее – была истерическая очередь, сортировочный спор у безбилетной кассы, вокзал и безудержное течение мыслей, – твердых, как вещь, неповоротливых, как пространство, и разноцветных, как раздавленные насекомые.

Электричка отправлялась только через одиннадцать, – может, двенадцать, непринципиально, – минут. И Владислав Витальевич, – внимательно вглядывавшийся в дрожащий зевок, в расплывающийся овал привокзальной площади, словно это была выплаканная им же крупногабаритная слеза, – никак не мог сообразить, что именно творится с этим мнимым миром, шевелящимся под его вспотевшей кожей.

Всюду это поверхностное разнообразие загримированного мяса, ложь, протяженностью десять тысяч километров кожи человеческого линолеума.

Может, быстренько звякнуть Тане?

Но о чем говорить?

Не о чем…

Владислав шел мимо витиеватых куртин, светопреломляющих яблонь, спотыкаясь о поребрик, задыхаясь от живительного благоухания умирающей жимолости, проносясь мимо каких-то людей, употребляющих наркотик термина, читающих газеты. В конце улицы, где пахло дымом, тянуло тиной, увядшей травой, бензином и еще чем-то гадким, Владислав Витальевич увидел набор игрушечных муниципальных рабочих.

Они, расположившиеся в умышленно неодинаковых позах, имитировали деятельность живых, насквозь червивых людей: кто курил, представляя на месте сигареты проститутку; кто выгуливал, как лохматую, блохастую собаку, свой взгляд в неминуемом небе; кто натягивал, напряженно выгнув спину, фальшивый носок; кто испражнялся в тени, обеспеченной кустарником; кто прислонял сквозистую лестницу к стене здания, а вот другой, уже с инструментами в наплечной сумке, начал взбираться вверх, – к черно-белой мемориальной доске, в граните которой было обессмерчено выцарапанное лицо народного кумира, военного летчика Богдана Роландовича Сухощанского.

В его внешности, переданной правильно, – по сохранившимся у его семьи фотографиям, – специалист мог бы отметить ретроспективное несоответствие, проявившееся из-за того, как от стальной ограды годами отражалось солнце. Так что у Сухощанского под идеально высчитанным, римским носом и над тонкой ниткой губ проступил фиктивный нагар, накладной погон прямоугольных усов, которые он в жизни никогда не носил (если верить биографической справке).

И Владиславу, наблюдающему за происходящим, хотелось бы верить, что памятный портрет народного героя снимают с намерением в более подходящих условиях устранить это вздорное внешнее несоответствие, – и вернуть Сухощанскому его привычное, прижизненное обличье.

Он сел на поезд.

Железнодорожные пути бежали в северо-западном направлении, к гофрированной границе с Финляндией. Солнце, луна, смесь их света текла под сомкнувшиеся, окаменевшие веки оштрафованного безбилетника, пассажира переломной эпохи России. Все вновь повторялось: эти поездки туда-сюда, безжизненность, скрытая в суете, в сигаретном дыме, в слезах Влада.

«Обратите внимание, что курить в вагоне строго-настрого запрещено», – требовательно произнес чей-то голос.