Отсюда лучше видно небо

И главное, что сначала подумала, мол, может быть, – это отсвечивает телевизор или фонарь где-то мигает, – или из-за заплаканных глаз мерещится, – так что умылась и вытерлась, взбодрилась и вернулась, – но нет: оно там продолжало висеть и переливаться как-то, но так что в пределах одного цвета. Но я потом заснула, а под утро ничего уже не было, и я вот подумала, что это были моя сестра с твоим отцом, – проблеск их неразрывных душ явился ко мне».

Но отчего-то рассказ тетки лишь нервировал Владислава Витальевича, – на протяжении повествования он вымучивал из себя улыбку и поглядывал на скукоживающиеся часы. И вместо той одухотворенной сущности, воспарившей за немытым окном и явившей свою наготу Акулине Евдокимовне, он себе представил вполне вещественного сорокапятилетнего соседа, курившего где-нибудь ниже этажом в форточку, а бесформенное нутро дыма, наполненное неосуществленными бабочками, призрачно лоснилось в иллюзорных отсветах воображаемого фонаря.

По мнению Владислава, основным свойством стекла – было его незаменимое умение выносить светящуюся вещь за поля однокомнатной квартиры, таким образом удваивая первую и расширяя вторую.

А вместе с тем это свойство позволяло глазу в отпугивающем и гнетуще-чуждом пространстве отыскивать знакомые ориентиры: например, гирлянду квартиры, вывешенную в воздухе, – где отраженная в окне раздвоившаяся люстра была как бы пастухом прогнанной под открытое небо сквозистой и ненадежной мебели. И вообще чрезвычайно радовала невозможность вещи с ее вычурной формой и заимствованной лучезарностью перенестись в эту застекленную плоскость бытия, – кажется, пренебрегающую рукотворным объектом.

Но вернемся к нашей спроецированной кухне: на столе, очевидно, еще с утренней трапезы, сияя окоемом, стояла кружка с неизрасходованным чаем и черно-зеленой эскадрильей потопленных чаинок на дне.

Причем там, где еще алел оттиск прижимавшихся губ, сидела сочно-изумрудная муха и умывала мордочку. Мшисто-серая, маневрировала в меблированном воздухе моль, не соприкасаясь с незнакомыми поверхностями, к которым причислялся Владислав. Расположенная к нему ближе всех Акулина Евдокимовна, – как-то неприглядно выделялся ее рыбообразный кадык на дряблой, неожиданно состарившейся шее, – что-то говорила Владиславу Витальевичу. Но говорила как бы сквозь него и в него, – но никак не могла обнаружить внутри Владислава тот заранее подготовленный объем, создаваемый зеркалом для окружающих его людей, не рассортировывая их на категории, виды, нации, классы, свойства.

Нет, нет. Ее племянник – что-то чиркающий сейчас карандашом в кроссворде, – был странно расфокусирован и пуст. Он как бы просвечивал и безвозвратно куда-то улетучивался, – у нее никак не получалось сосредоточить взгляд на его вытравленном, выстиранном, как пятно, силуэте. Только лишь мимолетно она увидела там, где-то в его глубине, – ослепительный отблеск своей ушедшей молодости, который выдавался за что-то неподдельно-яркое, увлекательное, но быстро погас, как свеча.

И, не получая необходимой эмоциональной пищи, отдачи, ее духовное возбуждение меркло. Да, любого заблудившегося человека не интересует перспектива, – где он отсутствует, где нет возможности совокупиться, а потому продвигаться дальше внутрь Владислава Витальевича не было смысла, – он не подпускал ее на пушечный выстрел.

Но вовсе не свойственный ему атеистический скепсис и не антагонистическое настроение, а что-то совсем иное довлело над Владиславом Витальевичем в ту ночь, – из-за этого ощущения всеобщей неуместности он никак не мог слить собственное бесформенное переживание с невразумительным, но обещавшим хоть какую-то конкретику возбуждением замороченной тетки. Ведь на протяжении нескольких месяцев, томясь в больничном заключении, Владислав предполагал, что Виталий Юрьевич, – не слился бы со своей супругой на том свете.

Нет, напротив, каким-нибудь образом его отец, следуя лишь усопшей душе известными потаенными перепутьями загробного существования, – остался бы прикованным к своему временно обремененному плотью сыну, чтобы незаметной рукой, подобной руке шахматиста, сопровождать его на протяжении оставшейся жизни, предотвращая от ошибок и наставляя на правильный, один-единственный путь.

Кроме того, построенное на ее собственных вычурных наррациях и антимониях, на подстрекательстве самой себя, это декоративное возбуждение Акулины Евдокимовны, монотонное оголение менструирующих гениталий ее опорожнившейся души, – весь этот духовный балаган интересовал Владислава Витальевича в наименьшей, несравненно-низкой степени. Он измучен был как раз вот этой вот, – преследующей его, надвигаемой на глаза маскарадной пеленой посмертного существования, которое подгонялось под него и овладевало его чувствами, мыслями и жизнью, которое выковыривало его из непрерывного потока и вышвыривало куда-то в пустоту, в небытие, – обращая все вокруг в пыль, в песок, в желчь и в удушающий зной, летящий прямо в выцарапанные слезами глаза.

Нет!

Хватит оторванности.