Отсюда лучше видно небо

И теперь Владислав Витальевич осознавал, что непременно мог и даже должен был оказаться в числе тех, в ком попросту нет необходимости: какой-нибудь непродуктивной и официально нигде невостребованной особью. Прежде, в годы сталинщины, Владислав имел бы дело с напрасно растраченной на него расстрельной пулей, покончившей с этой бессмыслицей раз и навсегда. Или получил бы предпочтительную определенность, попав в однозначно-вещественную тюрьму, где его бы издевательски истязали, как пролетарского Прометея, пропившего красное знамя своей печени.

Но теперь Владислав Витальевич был заключен исчерпывающе-духовно, в статичном аресте, пригвожден к больничному листу, к напрасному мученичеству, к равнодушному и запоздалому предсмертному вздоху. Застрелись Владислав, как его отец, то не осталось бы между ними никакой стопроцентной разницы, – а только открытые, зубоскалящие и насмехающиеся над всем человечеством кровоточащие раны, как у Христа. И только оттого, что Владислав еще бессознательно продолжал причинно-следственную связь, унаследованную от застрелившегося отца, только оттого, что он не разорвал причинно-следственные узы, ум его был замкнут в безвыходном, соблазнительно отталкивающем цикле суицидальных мыслей: и хотя он знал, что и это временно, но неосторожно поддался им.

«Нет, нет. Будущее этой страны не интересует меня решительно, – отстраненно, обезлюдевшим голосом сказал Владислав, – я в нем вижу только гробовозку и отражение потных пяток покойника. Для меня там ничегошеньки нет. Совсем ничего».

Глава 11. Удел всякой материи

Перекурив, Владислав Витальевич незамедлительно попрощался с теткой и стал ускоренно растворяться, как таблетка от кашля в разодранном горле коридора, где немедленно загорелась лампочка ангины, и зашумели разыскиваемые ботинки гланд.

«Пересидел бы хоть до утра, разобрал бы диван, я тебе простынку дам выстиранную», – уговаривала тетка, сосредоточенно наблюдая, как он одевается.

Простынку выстиранную, не ту ли, случаем, на которой Виталий Юрьевич истек кровью? Или ту, которую они забрызгали своими генитальными выделениями, испуская предсмертные оргазмы в открытый космос?

Владислав поблагодарил тетку и, поцеловав на прощанье, беспрепятственно выскользнул за порог, оставив после себя порыв ветра, недоумение во взгляде. Квартира рассыпалась за захлопнутой дверью, и умолкающее эхо шагов затерялось где-то этажом выше.

Владислав ежеминутно себя стопорил, напоминал, что надо замедлиться, – необходимо экономить ширину шага, количество пройденных километров, ибо нельзя преждевременно, как отец, растратить себя, довести до сумасшествия, путаницы, которую распутаешь лишь пулей. Он шел, то ускоряясь в набегавшем тумане мыслей, то вновь замедляясь, – поправлял одежду, застегивал пуговицы, проверял, не находится ли во власти отца, незримых предикативных сил, норовивших подтолкнуть его к самоубийству, к смерти.

И при всем этом отчаянно не замечал, что второпях схватил зонт вместо ставшей чем-то привычным трости.

«Нет. Предпочтительнее на гладиаторской арене выхаркать отшибленные внутренности, чем вернуться в эту треклятую квартиру», – подумал он, разглядывая зонтик. И хоть был всего-навсего на втором этаже, – но занывшую ногу отпугивала перспектива преодоления еще тридцати ступенек, казавшихся в этой сумбурной полутьме чем-то ненадежным, – и потому, увлекаемый противоестественным зовом, Владислав направился к облизывающейся пасти изголодавшегося лифта, который дырой зиял в выгрызенном из темноты тупике.

А следом случился очередной провал сознания, – мимолетная утрата ощущения собственного веса, жгучее желание превратиться в порох и выстрелить собой, как из ружья, кто-то с глухим стуком пнул в пустующие ворота его головы клетчатый футбольный мяч. Глухой удар о внутренность затылка. Безучастное перемещение на два этажа ниже: лифты, механизмы, опять бесполезность человеческого усилия.

На улице волчий выводок рыщущего сумчато-серого неба дышал ему в затылок, заметал следы, преследовал его, оглядывающегося и перепуганного. Бежал он по собственным оставленным следам, но только полпути – так как обратный путь к самому себе замело снегом.

Безудержно работала веслами мускулистая луна, чьи гребцы – ее же ресницы, как у великолепно оформленного человеческого глаза. Полуслепой, раздосадованный, возмущенный, поджав хвост и придерживая соскальзывающие с переносицы очки, – Владислав куда-то бежал в этом разреженном и разрозненном мире, пропадающем прямо из-под заплетающихся ног напуганного, запутавшегося в себе человека.