Отсюда лучше видно небо

Так что с каждым шагом, если он оказывается недостаточно широким, увеличивалась вероятность провалиться и лететь в бессонную пропасть бесповоротного отчаяния, в дополнительное измерение: то, что между атомами, – ибо оно безграничное, нецентрированное и находится сразу повсюду одновременно. И лишь там, где частицы сгущались в уплотнившийся ком, в накаченную мышцу, в раковую опухоль, пересиливая казавшийся на их фоне пустым воздух, – там возникала некоторая форма, проявленный предмет: будто извлеченный из-под замутненной воды на кристально чистый воздух, который имел поразительное свойство обнаруживать эту многоугольную, вариабельную природу на самом деле очень расплывчатых, едва ли существующих вещей.

Лаяли беспризорные собаки, которых Владислав боялся безрассудно. Его лицо выдохлось, пепельно-серые опаленные ресницы блестели, дым стоял в глазах, разыскивающихся за бесчисленные преступления (главное из которых, конечно, больная любовь, сексуальное влечение к непреодолимому расстоянию: что, безусловно, парафилия и преследуется по закону, заслуживает смертной казни).

Внезапно, когда Владислав порывисто-поспешно передвигался по летальной аллее, – которая на остальной мир смотрела сквозь свои одеревеневшие, кедрово-дубовые пальцы, – то кто-то на него набросился: сеть теней уплотнилась, ожила, пришла в движение.

От неожиданности Владислав поскользнулся, покатился по светло-голубой полосе, прополоси льда, в голове, во лбу, в висках, в ушах загремел сотрясшийся мозг. Владислав задохнулся, распластался, обессилел: показалось, что столь мало – только чайная ложка разжиженной воли, – осталась в бочке тела.

«Кошелек, ты у него кошелек забери», – сказал кто-то.

Чьи-то руки выпотрошили и содрали, как кожу, вручную пришитые карманы, намяли его изможденные бока, трагически хрустнувшую поясницу, шиворот-навыворот перекрутили сволоченное пальто, – и не успел Владислав Витальевич очухаться, как все бросились врассыпную: безликие тени, ослепленные люди, истребленные животные, различия между ними, – все стерлось.

И могильным молотом на наковальню часов сразу опустилась плита тишины. Перекатившись навзничь, Владислав выплюнул грязь, которую зачерпнул снегоуборочным ртом, отряхнулся, – пальто с него стянули, клок горчично-желтых волос ухитрились выдрать, но подарили букет, сноп из ста синяков.

В украденном пальто у него было портмоне, тюбик нафтизина, мысли о самоубийстве, вшитые в подкладку его натуры, трудновосстановимый паспорт – т.е. удостоверение личности, имени, фамилии, отчества, временной фотокарточки, даты рождения, без которых никто бы не поверил в существование Владислава. Так же там были, беспорядочно рассованные по карманам: расческа, перемятые продуктовые чеки, ключи от квартиры в Санкт-Петербурге и булавка, которой Владислав Витальевич обычно закалывал ширинку, часто не застегивающуюся на нем.

Он поднялся и, доковыляв до дороги, продрогший и задыхающийся, отчаянно вскинул руку и помахал откуда-то взявшимся шарфом (наверное, нечаянно сорванным с обидчика в слепом порыве сопротивления преступному налету). Затормозившее тявкающее такси частично обрызгало его из лужи, и извиняющийся шофер, – сверкнув оживленными глазами из-под козырька водительской фуражки, – предложил сделать скидку.

«Что-нибудь наскребу, – сказал Владислав Витальевич, – только бы до вокзала доехать».

«А тут неподалеку», – задорно сказал шофер.

Владислав впрыгнул бесом в черно-желтое ребро поседевшего таксомотора, едущего к завшивевшей бороде вокзала, расположенного где-то у черта на рогах. Дальше были: ужас, укачивание в колыбели вращающейся планеты, дрожь, хруст пальцев, стук коленей, оглядывающихся по сторонам, помутнение налитого свинцовым гноем рассудка, стрекот простуженного нутра разогнавшегося автомобиля, разрозненная речь шофера, осколок луны.

Пространство было похоже на курицу, не способную высидеть собственные яйца. Небо, как выкидной нож в кармане. От всего исходила скрытая угроза. Отсутствие соприкосновения с дорогой ошибочно воспринималось Владиславом как полет. Ночь была отмечена пунктиром фонарей, как шея – глубокой странгуляционной бороздой.

На ветках, как замерзшие парашютисты, блестели капли. Мертвые рыбьи глаза ночи. Тонули в лунном отблеске свинцово-серые облака, похожие чем-то на остатки собачьего корма, высыпавшегося из опрокинутой миски неба, – к которому в своей простодушной молитве простирает искалеченные автомобилем антепедесы бездомная собака.

Окружающее пространство, как ртуть, накапливалось в зеркале заднего вида, – суточная температура наконец-таки настигала засыпающего Владислава.