Отсрочка

— Забавная вы, — заметил Матье. — Если люди — дерьмо, вам должно быть все равно, умирают они на войне или как-то иначе.

Она с упрямой серьезностью покачала головой:

— Вовсе нет. Именно потому, что они дерьмо, отвратительно воевать с их помощью.

Наступило молчание. Матье посмотрел на паутину на потолке и начал насвистывать.

— Я ничего не могу предложить зам выпить, — сказала Ирен. — Разве что вы любите миндальное молоко. На дне бутылки кое-что осталось.

— Гм! — неопределенно отозвался Матье.

— Да, я так и думала. А, на камине есть сигара, возьмите, если хотите.

— С удовольствием, — сказал Матье.

Матье встал, взял сигару, которая оказалась пересохшей и сломанной.

— Можно мне набить ею свою трубку?

— Делайте с ней все, что угодно.

Он снова сел, разминая сигару в пальцах; он чувствовал на себе взгляд Ирен.

— Устраивайтесь поудобнее, — сказала она. — Если не хотите разговаривать, молчите.

— Хорошо, — согласился Матье. Через некоторое время она спросила:

— Вы не хотите спать?

— Нет-нет.

Ему казалось, что он больше никогда не захочет спать.

— Где бы вы сейчас были, если бы не встретили меня?

— На улице Монторгей.

— А что бы вы там делали?

— Гулял бы.

— Вам должно казаться странным, что вы здесь.

— Нет.

— И то правда, — сказала она со смутным упреком, — вас здесь будто и нет.

Он не ответил: он думал, что она права. Эти четыре стены и эта женщина на кровати были незначительным случаем, одной из призрачных фигур ночи. Матье был везде, где простиралась ночь, от северных границ до Лазурного берега; он составлял одно целое с ней, он смотрел на Ирен всеми глазами ночи: она была всего лишь крохотным огоньком во тьме. Пронзительный крик заставил его вздрогнуть.

— Вот мученье! Пойду посмотрю, что там с ним.

Она на цыпочках вышла, и Матье зажег трубку. Ему расхотелось идти на улицу Монторгей: улица Монторгей была здесь, она пересекала комнату; все дороги Франции проходили здесь, здесь произрастали все травы. Эти четыре перегородки из досок поставили где-то. Матье и был где-то. Ирен вернулась и села: она была просто кто-то. Нет, она не похожа на бретонку. Скорее, маленькая аннамитка из кафе «Дом» — такая же шафранная кожа, невыразительное лицо и бессильная грация.

— Ничего страшного, — сказала она. — У него кошмары. Матье мирно попыхивал трубкой.

— Этот парнишка, должно быть, видал виды.

Ирен передернула плечами, и ее лицо резко изменилось.

— Вздор! — возразила она.

— Вы вдруг стали очень жесткой, — заметил Матье.

— Да просто меня раздражает, когда жалеют барчуков вроде него, это типичные выходки сынков толстосумов.

— Но и при этом он, видимо, несчастен.

— Не смешите меня. Мой отец вышвырнул меня за дверь в семнадцать лет: мы с ним не слишком ладили, как вы понимаете. Но я бы не сказала, что была несчастной.

На мгновение Матье различил под ее ухоженной маской искушенное и жесткое лицо многое испытавшей женщины. Ее голос, медленный и объемный, тек с каким-то размеренным возмущением.

— Человек несчастен, — сказала она, — когда ему холодно или когда он болен, или когда ему нечего есть. Все остальное — истерические причуды.

Он засмеялся: она старательно хмурила брови и широко открывала маленький рот, изрытая слова. Он ее едва слушал: он ее видел. Взгляд. Огромный взгляд, пустое небо: она металась в этом взгляде, как насекомое в свете фонаря.

— Поверьте, — сказала она, — я готова его приютить, ухаживать за ним, помешать ему делать глупости, но я не хочу, чтобы его жалели. Потому что я насмотрелась на несчастных! И когда буржуа претендуют на какое-то особое несчастье…

Она перевела дыхание и внимательно на него посмотрела.

— Правда, вы тоже буржуа.

— Да, — подтвердил Матье. — Я буржуа.

Она меня видит. Ему показалось, что он затвердевал и стремительно уменьшался. За ее глазами было небо без звезд, у нее тоже есть взгляд. Она меня видит; как видит стол и укулеле. И для нее я существую: подвешенная частица во взгляде, буржуа. Это правда, что я буржуа. И однако ему не удавалось это почувствовать. Она все еще смотрела на него.

— Чем вы занимаетесь? Нет, я угадаю сама. Вы врач? — Нет.

— Адвокат? — Нет.

— Вот как! Тогда, может, вы жулик?

— Я преподаватель, — признался Матье.

— Вот оно что! — немного разочарованно сказала она. И живо добавила:

— Впрочем, это не имеет значения.

Она на меня смотрит. Он встал, взял ее за руку чуть ниже локтя. Мягкая теплая плоть немного углублялась под его пальцами.

— Что с вами?

— Мне захотелось к вам притронуться. В качестве ответа: вы ведь на меня смотрели.

Она прижалась к нему, и ее взгляд затуманился.

— Вы мне нравитесь, — сказала она.

— Вы мне тоже нравитесь.

— У вас есть жена?

— У меня никого нет.

Он сел на кровати рядом с ней.

— А у вас? Есть кто-нибудь в вашей жизни?

— Есть… некоторые. — Она сокрушенно поежилась. — Я — доступная, — пояснила она.

Ее взгляд исчез. Осталась китайская куколка, пахнущая красным деревом.

— Доступная? И что же? — спросил Матье.

Она не ответила. Она обхватила голову руками и с серьезным видом смотрела в пустоту. «Она часто задумывается», — решил Матье.

— Если женщина бедно одета, ей приходится быть доступной, — добавила она, помолчав.