Отступление

У Эстер Фих были больные легкие. Доктор Грабай уже не раз отправлял ее к открытой двери, но она была под хмельком, и ей хотелось остаться там, где сидели доктор и Хаим-Мойше.

«Нет, она останется тут. Она не допустит, чтобы доктор и Хаим-Мойше ушли до рассвета. В прошлом году на этом вечере был Мейлах, и его тоже не отпустили до утра, не отпустила она и еще один человек, который теперь, так сказать, отошел на второй план… Вы ведь понимаете, о ком я?.. Хи-хи-хи…»

И она кивнула на Хаву Пойзнер, которая в одиночестве сидела на маленьком бархатном диванчике.

Сегодня заведующий Прегер опять успел оскорбить Хаву Пойзнер парой слов, да так, что она от расстройства целый вечер не находила себе места. Попыталась завести с доктором Грабаем разговор о танцующей молодежи.

— Видите, как скачут, — сказала она доктору. — Что за мерзкие движения! Смотреть противно!

Эти молодые люди вызывали у Хавы Пойзнер отвращение и больше ничего.

«Как-то двое из них заявились к ней домой. Она еще лежала в постели, но разрешила им войти в комнату, потому что они для нее не мужчины».

Потом Хава Пойзнер немного посидела с Хаимом-Мойше, попыталась втянуть его в беседу.

«Она считает, что Ицхок-Бер — необычный человек, замкнутый, не доверяет людям».

Но Хаим-Мойше только слушал и улыбался, но молчал, будто он тоже ей не доверял.

И Хава Пойзнер осталась в одиночестве. Она сидела на бархатном диванчике и ждала, когда начнет светать.

«Похоже, тут нет никого, кто проводил бы ее домой!»

Она смотрит, как танцуют, поднимая пыль, и чувствует, что в углу напротив занавеса, где стоят столики с пирожными, что-то происходит. Там говорят о ней.

Да, там, в темном уголке, давно что-то творится.

Портной Шоелка получил вознаграждение за то, что помогал на вечере. В буфете он допил из всех бутылок, в которых еще что-то оставалось. Кроме него, там же выпивали Прегер, Аншл Цудик и Эстер Фих. Эстер по-мужски приняла несколько рюмок водки и теперь визгливо хохотала без умолку. Прегер пытался всех заглушить, он громко рассуждал о приличных людях Ракитного. Но крепко выпивший Аншл Цудик не желал слушать. У него было хорошее настроение Он был доволен собой, и выпивкой, и тем, что может что-то сказать о Хаве Пойзнер.

— Рак! — вопил он. Честное слово, настоящий рак!

И все показывал пальцем туда, где на бархатном диванчике сидела Хава.

Пьяный, со стаканом в руке, он лез ко всем подряд с таким видом, будто боялся, что тот, к кому он подошел, начнет его щекотать, и что-то шептал на ухо. Ему пришла в голову блестящая мысль: когда рак меняет панцирь, роговой покров слезает у него с клешней и он не может хватать добычу. Тогда он забивается в норку и там тихо переживает трудное время. Так вот: точь-в-точь как Хава Пойзнер сейчас…

Ему казалось, что это великолепное сравнение. Но никто не хотел дослушать его до конца. Он сунулся к Хаиму-Мойше, спьяну забыв, что уже сообщил ему о своем открытии.

— Нет, вы посмотрите на нее, — веселился он.

Хаим-Мойше и во второй раз выслушал его без всякого интереса. Он вообще выглядел равнодушным ко всему, что происходило вокруг, и только время от времени поворачивался, словно искал кого-то глазами. Потом подошел к открытым дверям и стал на пороге дожидаться рассвета. За спиной все гремел барабан, коптили лампы, а впереди бледнел фасад крашенного в розовый цвет склада Бромбергов, где бесконечными рядами стоит сельскохозяйственная техника, а чуть в стороне дремлют полные амбары, основательные и надежные. Странно, как крепко он здесь укоренился, этот медлительный, близорукий и толстый Бромберг.

Но что за глупости лезут в голову Хаиму-Мойше?.. Что на него нашло? Может, оно и к лучшему, что он не подошел к Ханке Любер. А ночь, которую он здесь провел? Он с самого начала думал: накануне такого поступка никогда не спят.

Небо уже понемногу стало сереть, занимался сырой рассвет. Делать тут больше было нечего. Хаим-Мойше обернулся на зал, где висели все еще коптящие лампы. Прощаться не обязательно, можно уходить.

* * *

Он шел по пустынному утреннему городу в рассветной мгле, мягко шагал по росистой дороге, а в голове крутилась одна и та же мысль: «Накануне такого поступка никогда не спят».

Год назад точно такая же ночь была у Мейлаха. Но утром Мейлах ушел спокойно, со своей вечной стеснительной улыбкой на лице. Да, Мейлах поступил иначе. Он лег спать за ночь до того, как тихо ушел. Он держался до конца, Мейлах, и улыбался. Только одним «немым протестом» никого не удивишь. Он, Хаим-Мойше, уже, кажется, об этом думал:

— Почему ты ушел так тихо, Мейлах?

— Ты сам знаешь, Хаим-Мойше.

— Чтобы не разбудить маленьких детей?

— Да, Хаим-Мойше, пусть спят. Пусть дремлют дети с бледными щечками.

— Но ведь это жестокость, Мейлах, неприкрытая жестокость, в доброте и смущенной улыбке…

Он перелез через ворота и увидел, что дверь не заперта изнутри, спящий домишко Ицхока-Бера его ждал. Странно… Странно, как Ицхок-Бер заботится о нем. Вчера вечером он не забыл закрыть ставни в его комнате; теперь он не забыл оставить открытой дверь, чтобы ему, Хаиму-Мойше, не пришлось стучаться.