Отступник

Значит, все-таки самоубийство. Получается что-то вроде этого. Может быть, и не оно, тогда на грани него. Русская рулетка.

Что-то есть в этом знакомое. А, вспомнил. Фильм «Покидая Лас-Вегас». Что ж, я разыграю тот же сюжет. Трудно придумать что-то новое. Да и не нужно.

Я огляделся вокруг. Так четко и чисто я уже давно не соображал. Уже ожидая трамвая, я начал трезветь. А сейчас протрезвел окончательно. Давно забытое чувство обдумывания чего-то важного. Да и было ли когда-нибудь это обдумывание? Наверно, все же было, когда-то очень давно.

Все-таки жалко себя. Я даже почувствовал приближение слез. Я, по-моему, был довольно симпатичным цветочком. Проку от меня, конечно, было как от козла молока, но и вреда, однако, тоже никакого. Думал ли я, бродя зачарованным отроком белой ночью по городу, когда само собой подразумевалось, что весь мир у твоих ног, что именно так, с ненавистью к окружающему и к самому себе, кончу свои дни? Кончу жестоко, безобразно, отвратительно. Опанасе, не гадал ты в ковыле раздольном…

Ладно, не ныть. Довольно я ныл. Теперь я встану с колен. Хватит вилять, вихляться. Моя логика неопровержима, а если так, то надо делать без нытья то, что говорит логика.

Я рассмеялся. Мой собственный голос в ночной тишине звучал странно. Да, ты точно знаешь, что когда-то да помрешь, но когда тебе скажут, как именно, то в этом всегда будет что-то невероятное, плохо представимое.

Ничего, одним мудаком меньше.

Водка нагревается. Я потрогал ее. Она была уже теплая. Дальше греться некуда. Ну, мы и теплую выпьем. В холодильник ставить ее я не стал, зная, что скоро приступлю.

Прошелся зачем-то кругом по комнате. Все предметы хранили молчание, но оно казалось мне знаком согласия. Со мной, с моими мыслями. Почему-то было ощущение, что я вижу их в последний раз, хотя ясно, что не в последний. Ну ладно, торжественную часть можно заканчивать. А сейчас состоится дискотека.

Я прошел на кухню, присел на табуретку. Посмотрел на водку, точнее, она посмотрела на меня. Все-таки в открывании бутылки есть что-то… архетипическое. Древнее, ритуальное.

Ну что? С богом. «В последний раз вы молитесь теперь», — почему-то подумал я.

Возясь с идиотски упрямым язычком на водочной пробке, я вдруг невольно начал перебирать людей, которых я хорошо знаю. Вспомнил Аньку. Только фыркнул. На этом с Анькой было покончено. Вспомнил бывшую жену. Тут я уже криво усмехнулся. Задумался, даже перестал возиться с бутылкой. Вдруг очень сильно, до боли захотелось ей позвонить и сказать что-то главное, что я за годы и годы ей так и не сказал. На мгновенье показалось, что мне есть что ей высказать. Выхрипеть, вымычать. Но в следующее мгновенье это желание пропало. Сказать мне ей нечего, это абсолютно ясно. Так что не дергайся, как вор на ярмарке, займись делом, открывай бутылку. Подумал о родителях. Заскребло на душе. Все-таки они меня любят как могут. Ну что ж, избавлю их от себя. Да лучше так будет, лучше! Так… идем дальше. Сын все равно растет без отца. Более того, лучше, по-моему, вовсе не иметь отца, чем иметь такого. Друг. Что ж, друг все поймет.

И люди отодвинулись, стали далекими. Я уже вышел на финиш, и мне стало неважно, что было раньше. Каждый умирает в одиночку. Я как зверь, уползший в свою нору помирать.

Пару, тройку часов я пробыл в тихом алкогольном блаженстве. Я нежился, раскинувшись, в гостеприимных водах алкогольного моря. Так, в блаженстве, и отошел ко сну. В кровати, раздевшись. И приснились мне три сна.

Нет, лучше так: и было мне три сна.

Я вхожу в комнату и вижу три окна, до полной непрозрачности исписанные морозными узорами. Узоры небывало, несказанно прекрасны, до спазма в горле, до слабости в коленях; такую красоту невозможно увидеть наяву, она является только во сне. Постояв, я двинулся дальше. В глубине комнаты стоял гроб. В гробу лежал покойник, но почему-то лицом вниз. Вдруг у меня родилось подозрение, что в гробу лежу я. Но лица покойника не было видно. Тут я вспомнил, что у меня на затылке довольно характерная вмятина, и если я обнаружу ее на затылке покойника, то значит, в гробу — я. Я так и сделал, я медленно проводил пальцами по затылку покойника, и наконец пальцы нащупали такую же точно вмятину, какая есть у меня. Значит, сомнений нет, в гробу — я.

Потом было серое, зимнее, штормовое море. Мол, заваленный окурками. По молу расхаживали птицы с клювами, как портновские ножницы, и клевали окурки.

Потом я разговаривал с Лунной сонатой. Она кивала мне с кротким упреком: наконец-то я о ней вспомнил; и я знаю, что она боится мне напоминать, как было в прошлый раз: тогда я думал: «Боже, как же я жил все это время без нее, как я мог забыть, что она есть, но теперь-то у меня все будет по-другому, я уже просто не смогу быть тем, кем был, зная, что она есть». А она кротко улыбается и отводит глаза с некоторой неловкостью за меня: ведь она неоднократно все это уже слышала, и не только от меня, а от тысячи тысяч других людей, но все как шло, так и идет по-старому.