Отступники

Курсанты постарше, уже прошедшие практику, имели право обнажать сталь в исключительных случаях, когда задевалась честь Акта. Честь Акта задеть было трудно: язык не слушался, он ползал по зубам, и человек мог разве что недоброжелательно хмыкнуть в адрес Незримых. Так что мы постоянно теряли наши точильные камни, забрасывали их на шкафы, меняли на хлеб, яростно пожиравшийся по ночам.

Диета… Значение этого слова давно поистерлось и исказилось людьми, чье тело к определенному моменту времени обретает потрясающую однородность, когда невозможно уже четко различить, где у этого человека кончается живот и начинаются ноги, где зад и где перед. Жирные слуги языка. Они всерьез полагают, что диета – это разовое мероприятие, в процессе которого следует два дня изнурять себя пареной морковью, чтобы потом снова уничтожать мир вокруг себя.

Нет.

Диета – это такая штука, которая призывает тебя употреблять то, что более всего необходимо в условиях жизненной цели. Это общее понятие из словаря. Для нас же диета была деспотическим гнетом, железной лапой, сжимающей желудок, драконом ненависти и отчаянья. Возможно Общая Номенклатура все-таки изъясняется размыто, поэтому уточню: из нас делали лазутчиков широкого профиля. Любая профессия имеет требования к организму. Так вот, организм Незримого обязан был весить не более пятидесяти мер при росте в полтора хвоста. Это определяло нашу жалкую долю в обеденном зале. Пареная морковь возведенная в Альфу и пресные высокопитательные мхи ставшие Омегой были моей основной претензией. Особенно трудно было первые два месяца, когда я бредил по ночам фантасмагорическими сценами продуктовых извращений…

Всем нам было трудно первые месяцы. Тем, кому выпала эта интересная судьба муниципальных убийц и шпионов.

Гелберт понравился мне своей потрясающе едкой иронией к происходящему. Первое, что сделал этот темноволосый субтильный парень, попав в нашу жилую комнату – талантливо спародировал главу Акта Иордана Магутуса, выступившего перед нами с приветственной речью. Речь была, надо к чести заметить, не тетрадной. Иордан, крепкий бледнокожий старик, простыми словами, но очень искренне сообщил нам, чего от нас хочет Авторитет, и выказал уважение нашей жертве. Упоминание о жертве нас неприятно кольнуло, и Гелберт заявил, что вытянет из своего будущего положения все, чтобы жертву эту окупить.

Мы с ним очень быстро спелись, отчасти от этого щенячьего инстинкта жаться друг к дружке, отчасти благодаря общности нашего заурядного подросткового мировоззрения, и, конечно, отчасти потому, что Она скрепила наш союз и сделала его триадой.

Не судьба, нет. Хотя, в какой-то степени, Она была частью моей судьбы. В значительной степени. Тогда.

Девчонки на тот момент все еще были для меня чем-то совершенно бессмысленным и настораживающим. Хотя я уже чувствовал некие томные позывы к контактам на уровне грубоватых реплик и подножек. Она быстро отучила меня от такой политики и привила уважение к противоположенному полу. Как и Гелберта, хотя тот сопротивлялся дольше меня. Это была умная и стойкая ведьма в самом положительном значении этого слова. Ее мать умерла при родах, поэтому некому было научить ее кроткому поведению, вышиванию крестиком и сентиментальным слезам. Отец, мелкий чиновник при Гротеске, не прочь был от нее избавиться, потому что ее история почти в точности копировала мою. Только у нее еще и были задатки.

«Вы, двое, – говорила Вельвет пламенно и дерзко, когда мы демонстрировали свое невежество и спесь, – не стоите даже тех портков, которые носите, не меняя неделями». Это немедленно находило отклик в Гелберте, который с ходу бросался в побоище, вздыбив шерсть на макушке. Я в такие моменты пожимал плечами и уходил в сторону, чувствуя ее взгляд между лопаток.

Семья Гелберта была богаче, чем ее. Не говоря уж о моей. Иногда это служило поводом для ссор, но только в самом начале. Затем Вельвет уже запросто проникала в нашу с Гелбертом комнату. Она забиралась с ногами на одну из коек и повелевала. Сначала она приказывала нам выдать все наши пищевые заначки, часть отнимала, и мы дружно жевали, боязливо столпившись у двери и прислушиваясь к коридору. Затем она требовала развлечений. Гелберт подрожал голосам наших наставников, а я, (как сын одного из тэнов, имеющий право на небольшие прогулки) рассказывал, что интересного видел в кишках Гротеска.

Очень скоро нас уже было не разлить кипящим маслом. Мы преуспевали, и нас неоднократно отмечал сам Иордан. Не скажу, чтобы это нас слишком растлевало. Нет, мы лишь пытались вытянуть все соки из этой благосклонности. Позволяли себе определенные вольности на территории Гротеска, без боязни быть распятыми ели курятину у себя в комнате… Идиллия продолжалась четыре нереста из пяти, что мы должны были проходить обучение. Не мало. Однако в итоге все получилось совершенно не так, как хотелось бы куче людей, как должно было случиться, как завещали мне все мыслимые догмы и порядки.