Отступники

Рем громко, с настроением высморкался в рукав и шумно поскреб клеймо. Параллельно он глядел как в темноте перемещаются тонкие черты человеческой фигуры, похожие на серебристую паутину оседающую на теле. Я поднялся и дал глубокого поклона в направление приближающегося призрака. Рем фыркнул, достал из вещмешка свою грязную потертую мелоду с четырьмя струнами, и принялся ее настраивать, исподлобья наблюдая, как Гелберт плавно вступает в кольцо света нашего костра. Как он отвечает мне не менее глубоким поклоном, и дарит его же Рему. Стаскивает с лица свою выходную шелковую маску, расправляет роскошные на два пальца вспархивающие усы, и, чуть досадливо отряхнув плечи от травяного пуха, садится у костра. Будучи в такие моменты, как всегда, в состоянии печально-восторженном и глубоко романтическом. Но более всего, конечно, Рем следил за тем, как распахивается широкий голубоватый плащ, и появляется тщательно скрученный сверток плотной, непроницаемой бумаги.

Я сел рядом с Гелбертом, не говоря ни слова подкинул сухого в костер, прокашлялся пивным перегаром, и натянутым, страдающим голосом продекламировал часть поэмы «Стук раненного сердца». В определенный момент Гелб тонко перехватил мою декламацию и закончил эпизод, чистым, — я позавидовал, — прополощенным мягкими маслами голосом.

— Отвратительно, Престон, — покачал усами Гелберт. — Я слыхал боевой рев диких вергонов и испытывал что-то вроде симпатии к их природной гармонии. А ты гадко их перевираешь.

— Пиво, — сказал я неистово.

— Венское?

— Лапанское.

— Более или менее… Почему не Фондо тысяча двести сорок пятого? Я к нему обычно примешиваю масло белых опал, и, как видишь, не даю фальшь.

— Так уж и фальшь, — засомневался я. — Вино я перестал пить год назад. А вот насчет масел… Грубею, брат Гелберт. Забываю ресурсы. Не мог бы ты по старой дружбе напомнить мне.

— Разумеется, — возликовал Гелберт, тут же наполняя мои руки розоватыми склянками. — Я как чуял. Ну конечно я чуял. Ты ведь глотаешь столько дряни…

— Ага, — я, щурясь, рассматривал красивые, а потому совершенно нечитаемые этикетки. — Рекомендации, рецепты, формулы?

— Сейчас, я тебе все объясню, — взялся Гелберт. — Вот это — масло вербины, питает связки. В сочетании с вытяжкой гори дает потрясающий бальзам от хрипоты и першения в горле… А вот это…

— Начинается, — кисло воскликнул Рем, выхватывая у Гелберта свой сверток. — Девочки, я вас умоляю, не залетите на ярмарке от какого-нибудь бродячего циркача, а то когда плодить будете, весь голосок на крик сорвете.

И он начал разворачивать подношение.

— Э, нет! — вздрогнули мы с Гелбертом.

— Вали со своим сыром подальше в лес, — сказал я угрожающе.

— И бумагу потом закопай поглубже в землю, — добавил Гелберт брезгливо. — А лучше сожги. Только воздай ей должное почтение, перед захоронением. Если б не она, я бы высох от этой вони. Кстати, я теперь тебе ничего не должен, согласен?

Рем бил по нам долгим презрительно-подавляющим взглядом, переступал с ноги на ногу, колупал ногтем узлы свертка, а потом, невнятно грозя и богохульствуя, бережно спрятал сыр себе в штаны, ближе к правому бедру.

— Вы… — начал он, скапливая у себя во рту всю союзную менадинскую и Авторитетсткую брань.

Гелберт сделал вид, что приготовился записывать, я прикладывал горловинки склянок к правой ноздре, и придирчиво вдыхал аромат масел.

И тут Рем заговорил.

Это был Сыр. Мы же с Гелбертом, и даже Рем, были лишь примитивными рычагами Первого, которые он создал лишь для того, чтобы вытворить этот Сыр. Это был Сыр. Мы же с Гелбертом, не принимали, не понимали, а главное, не хотели усвоить даже сотую часть Его первосущной мощи и мудрости, которую Он передает любому, кто решает принять его в самое себя, в нутро и душу. Этот Сыр был упомянут еще в древних менадинских скрижалях, вырубленных Ираном Бакараном на Безвершинных скалах. И что же мы? Что делаем мы, глупейшие из глупцов, слепейшие из слепцов, в тот миг, когда жрец Сыра собирается показать восход древней веры? Тьма… Горе… Безнравие… Серость…

— Вонь, — сказал Гелберт умиленно.

— Вонь, — машинально повторил Рем, экзальтированный сыром в штанах.

Я от смеха залил себя драгоценным цедом, и тогда Рем, рассвирепев, бухнулся около костра, и вцепился в свою мелоду.