Оттенки

Она подумала, что я хочу отделаться от нее и с обидой в душе удалилась. Я не препятствовал, не молвил ни слова. Горничная — хорошая женщина и желает только добра. Но ведь мне больно, невыносимо больно, а она этого не видит, не понимает. Ей невдомек, почему я запретил менять наволочку на подушке, хотя пришла пора смены. Она печется о моем здоровье — это, по ее мнению, самое важное дело — и не замечает, что вся комната пахнет Соней, что у меня в мозгу стонут и бьются мысли, для которых не найдется врачевателя, и никому их не извести. Когда утомитесь вы, мучители мои, когда избавите меня от надсадного гула?

.    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .

Ходил к доктору. Он был равнодушен, спокоен, и это задело меня. Сказал ему, что чувствую себя неплохо и все-де в порядке, зашел к нему просто, чтобы показаться. Доктор поверил мне ровно настолько, насколько я сам терпел его, и смерил меня вопросительным взглядом. На весах он увидел, что я, приехав сюда, потерял тридцать один фунт весу.

— Как аппетит? — спрашивает доктор.

— Ничего, — лгу я в ответ.

— А сон?

— Так же примерно.

— Странно, — замечает он как бы про себя.

— Морской воздух, — говорю я, чтобы рассеять его сомнения.

— Сердце? — задает он вопрос, нащупывая пульс.

— Как видите.

— Бьется слабо и нервно.

— Пройдет.

— На горы не взбираетесь?

— Нет.

Он рекомендовал мне покой, запретил взбираться на горы и принимать теплые морские ванны. А я, как назло, только и хожу что по горам, да еще ношу с собою оружие — черный маленький револьвер. Случается, что забываю дома часы, но без револьвера не выхожу никогда. Видно, робость одолела, боюсь незваных попутчиков. Однако до сих пор оружье не понадобилось. Помню отлично, как, впервые опустив револьвер в карман, я сказал самому себе: «Кто знает?» — и добавил по-русски: «Не ровен час». Мне доставляет особое жуткое удовольствие касаться в кармане холодной стали, ощущать ее телом. Иногда я сажусь, вынимаю оружие, рассматриваю на солнце, любуясь холодным блеском. Показать бы его кому-нибудь и добавить: «Смотрите, не забывайте!» Револьвер придает мне уверенность, твердость, мне хорошо с ним, словно я подготовлен к любым происшествиям. Только бы как-нибудь заглушить громовые раскаты в ушах, только бы молотом не отбивали череп. И еще унять бы нарастающий страх, который порождается едва уловимой гаснущей мелодией.

.    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .

Странный приснился сон. Было темно-темно, душно и жарко. Ни звезд, ни луны. Осторожно я крался вдоль узкого уступа над бездонной пропастью. Кто-то шел навстречу — огромный, необъятный. Я тронул его рукою, однако словами не объяснить — каков он был на ощупь. Хотел пройти мимо — не удалось, решил повернуть, а он опять впереди.

— Откуда ты? — спросил встречный.

Я не нашелся что ответить.

— Куда держишь путь? — продолжал он расспрашивать.

Я промолчал. Тогда он очень спокойно сорвал с меня голову, словно ягоду, и швырнул в пропасть. Я не расслышал, как она упала вниз, и подумал: то ли голова такая легкая, то ли пропасть глубока.

— А теперь что будешь делать? — в третий раз спросил исполин.

Не ответив ему, я ринулся с утеса в пропасть за своей головой, но, не успев долететь до земли, проснулся, потому что не услышал свиста в ушах, а ведь, по-моему, воздух непременно должен был бы свистеть.

.    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .

Ланин окликнул меня, но я только ускорил шаги, не показав, что слышу его. Однако он не отказался от своего намерения, поспешил за мною, и не хватало еще, чтобы я бросился от него в бегство.

— Вы знаете, пропал Антон Петрович, — сказал он.

— Пропал?

— Да, уже третий день.

— Один?

— А то с кем же?

— Я подумал о Люси Филипповне.

— Что вы, батенька? Позавчера ей пришла пора уезжать со своим «гармонистом», но тут к нам в пансион заявился новый жилец — какой-то кавалерийский офицер, и, увидев его, Люси Филипповна срочно захворала. Отъезд отложили. Ах, да. Еще одно событие. В тот же день, когда пропал Антон Петрович, кто-то изрезал полицмейстерскую гармонь. Он собрался было вечером поиграть — какое там. Ффу, ффу, и все. Ну и смеху было! Женщины прямо за животики хватались.

Я молчал и пытался сосредоточить мысли на чем-то едином.

— И что самое интересное, — продолжал Ланин, — полицмейстер усматривает некую таинственную связь между исчезновением Антона Петровича и порчей гармоники.

— Может быть, он и прав?

— Ничего подобного. Гармонику изрезал студент, знаете, тот самый молокосос, которого электризуют ножки Надежды Павловны. Конечно, он, бедняжка, не сам придумал насчет гармошки. Это купчиха подстроила, у нее с полицмейстером недавно вышел какой-то переплет.

Ланин пустился в сплетни.

— Антона Петровича нашли, — вмешался подошедший к нам старик врач, лечащий мадемуазель Пиратову.

— Где? — полюбопытствовал Ланин.

— В море. Позавчера он выехал на лодке.

— Скажи на милость! Да ведь Антон Петрович боялся воды, как бешеная собака.