Оттенки

Бородатый студент перерезал мехи у полицмейстеровой гармони, а моя ревет во мне, не унимаясь. Она расстроена, она изводит меня, расходясь все громче и громче.

Гармонь моя, опостылевшая гармонь!

.    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .    .

Время вокруг меня остановилось, ворота в вечность широко распахнуты; земля у меня под ногами превратилась в раскаленное железо, а небо — в чеканную медь. Вечером я не завожу больше часов и не ношу их с собою, — какой смысл в часах и минутах, зачем измерять их, если в ушах неизменно гудит надсадное «н-н-н», если слух терзает гулкий грохот, сменивший гуденье струн. Словно кто-то бьет по треснутому котлу или в насмешку аккомпанирует кому-то на ржавой сковородке. Однако и в этом адском грохоте я улавливаю печальные нотки прежнего мотива, который становится все короче и короче. Мне страшно думать, что наступит момент, когда растает вконец музыкальный звук и тяжелый молот примется дубасить все по одному и тому же месту, пока что-то не сломится, пока молот не выскользнет из рук молотобойца и с плеском не уйдет в бездонную глубину. Потом все стихнет, но уже и сейчас от этого тяжкого предчувствия у меня в отчаянии сжимается сердце. Хочу преодолеть натиск пугающей тишины, — ведь самое страшное — это именно тот рубеж, за которым ничего больше нет, то безмолвие, куда канул молот, — и начинаю громко кричать, а в крике пытаюсь воспроизвести докучливый мотив. Но тут же чувствую, что голос не повинуется мне, и снова я обречен слушать непрестанно дребезжащий гул, который отдается у меня в мускулах, в суставах, в костном мозгу.

Иногда в самую полночь, когда сильный морской ветер раскачивает порожденные маячным лучом тени деревьев на выбеленной стене комнаты и когда шум моря долетает сюда словно чьи-то глубокие вздохи, я второпях одеваюсь и спешу к берегу, — может быть, многошумные волны успокоят мой слух. Иду по хрустящей песком дорожке, и мне все кажется, что кто-то прячется от меня за пышными кустами туи, стоит, пригнувшись, и следит за мной большими испуганными глазами. Потом он разевает рот, растягивает губы в длинную узкую щель, и до меня доносится жалобный крик, похожий на стон олененка, в чью неокрепшую ногу вонзились острые зубы охотничьего пса. Я пристально смотрю на кусты, я жду отклика на мольбу о помощи. Но никого не видно, лишь морской ветер порывами проносится по пустынному парку. На меня нападает невыразимый ужас, мне мерещится, что вся листва на деревьях превратилась в тонкий, искаженный воплем рот. Как сумасшедший сбегаю я по каменной лестнице на прибрежный галечник, к самой воде. Хочется кричать таким же истошным криком, как и листья в парке. В ночной тьме, на колышущейся морской поверхности я внезапно различаю проворные худые руки, которые чем-то близки и дороги. Руки развертывают нескончаемый бесцветный свиток, и при этом слышатся простые слова:

— Такое нынче время.

Я вглядываюсь пристальней: отбрасывается в сторону первый свиток, выхватывается другой, точно такой же, и снова проворные пальцы принимаются за работу.

— Видите, опять то же самое, — равнодушно замечает голос, и тонкие прутики пальцев спешат развернуть все новые и новые свитки, как будто это отрезы тканей на прилавке, как будто я — некий богатый покупатель.

— Выбирайте, в каждом из них вечность, поменьше у нас ничего нет. — На этот раз в голосе чувствуется робость, слова постепенно заглушаются нарастающими раскатами, словно у меня в ушах разыгралась борьба громовержцев.

И тут передо мною приоткрывается как бы смысл жизни, я начинаю понимать, сперва туманно и расплывчато, что и раскаты и мотив, которые я слышу, похожи на свитки времени, на стаю уток, летящую по окружности моря, или на песочные часы у белой стены в ванной комнате. Еще не прошла моя молодость, но все-таки я уже постарел — ведь минуло столько дней и часов, оставив за собою несчетное множество воспоминаний. Отныне уже ничто не изменится, ничто не минет и не сбудется. Только одно неизбывно: гуд и грохот, сверлящие мозг, бескровные трепетные губы и в них все та же буква «н-н-н».