Оттенки

— Если у тебя лучшего бога нет, чем тот, что тебе, злюке, помогает, — тогда, значит, у тебя и бога нет, как и крыши над головой. Твой бог сгорел вместе с твоим сердцем и старым тряпьем, — ответил Каарель.

Эти слова сильно задели старуху, считавшую себя весьма благочестивой. Поэтому она предложила старику и дочери уйти и оставить Каареля одного. Но послушался ее только старик, Тийна осталась с мужем.

— Вот мы и опять вдвоем, — сказал Каарель после ухода стариков, подсаживаясь поближе к Тийне.

— С ребенком — втроем, — поправила она, вытирая глаза.

— Ты не озябла? Боже мой, совсем раздета, у меня хоть пиджачишко на плечах.

— Я не озябла — жарко от углей, — отвечала Тийна.

— Одежонка кое-какая у нас осталась, что я повыбрасывал из окна.

Каарель пошел к куче тряпок, которые он успел выбросить из дома, отыскал там две пары латаных брюк, жилетку, полотенце, одеяло, две-три пары чулок, свое старое серое пальтишко и еще несколько ничего не стоящих вещей. Пиджак он накинул на Тийну, в одеяло закутали ребенка. Мужнин пиджак еще острее напомнил Тийне всю глубину ее несчастья, и она опять залилась слезами.

Каарель беспомощно стоял подле нее, повторяя время от времени:

— Тийна, да не плачь! — У него самого щемило сердце, когда он глядел на жену и ребенка. Ему хотелось их утешить, однако он смог только сказать:

— Погреемся у огня еще немного, хоть какая-нибудь польза от него будет. А потом пойдем в Тынни. Надо поглядеть, где скотина, сколько ее уцелело. А как же с мальчонкой? Бедняга! Какой веселый всегда был, когда шел со стадом, только и слышно песни да гиканье.

— Несчастная мать! — всхлипывала Тийна. — Один он у нее был. И хоть бы просто умер, а то сгорел!

Ветер все крепчал, гоня над погорельцами дождевые тучи. Воронье, взлетая с поля, каркало, кружилось над чадящим пожарищем. Потом птицы опять вернулись к скирдам и принялись преспокойно наполнять свои зобы.

— Пойдем, что ли? — спросил Каарель. — Долго ли нам здесь мерзнуть?

— Господи, куда же нам идти, где теперь жить? По чужим углам? Что мы плохого сделали, за что нам такое наказание? — проговорила Тийна и громко зарыдала. Ветер трепал ее густые волосы, кидая пряди ей в глаза: волосы прилипали к мокрому лицу, и по ним струились слезы.

— Пойдем, не оставаться же нам здесь.

В эту минуту они увидели на дороге троих соседей, тащивших кое-что из платья: тынниские хозяева явились звать погорельцев к себе.

IV

Семья Кадака нашла приют в усадьбе Лыугу, расположенной верстах в двух от сгоревшего хутора. В воскресенье вечером, в темноте, под бесшумно моросящим дождем пришли они сюда: старики шагали впереди, молодые немного поодаль. Тийна несла на руках маленького Атса, Каарель тащил узел с тряпьем, спасенным от огня. Старики негромко переговаривались между собой, молодые молчали. Куда девались все мечты о будущем, о котором Каарель так любил говорить? Куда девалась та счастливая улыбка, с которой Тийна еще так недавно шагала рядом с мужем, погруженным в свои мечты и планы?

Вместе с пламенем пожара все это взвилось ввысь, к ненастному небу, и погасло, как искры. Мечты унеслись в небо, вместо них пришли серые будни. Тийна поглядела на мужа, на узел, который он нес под мышкой, на его старую шапку, подаренную тынниским хозяином, и глаза ее наполнились горькими слезами. Она инстинктивно еще крепче прижала к себе ребенка, словно боялась потерять и его.

Они добрались до лыугуской жилой риги, которая уже добрых несколько лет служила амбаром, сараем для соломы и сена, а теперь должна была стать жилищем кадакаской семьи. Каарель зажег маленькую коптилку, и по стенам задвигались темные тени, разбегаясь по углам, точно призраки. В оцепенении сидели новые жильцы в сыром, отдающем прелью помещении. Проснулся ребенок, стал искать материнскую грудь, искусал ее в кровь, потому что она была пуста, и залился плачем, точно ему кто-то сделал больно.

— Где мы спать будем? — спросила Тийна.

— Соломы притащим, лыугуский старик разрешил, я спрашивал его, — ответил Каарель.

Тут и старики вспомнили, что пора позаботиться о постели, и вместе с Каарелем отправились за соломой. Потом лыугуские хозяева пришли проведать новых жильцов, женщины не забыли принести и хлеб-соль, причем, точно стесняясь, прикрывали снедь передниками.

— Пришли посмотреть, как вы тут устроились, — сказал лыугуский старик. — Рига-то старая, бог знает, будет ли зимой тепло держать. Ну, да можно соломой потолще обложить, как-нибудь проживете.

И когда женщины поставили на стол еду, видимо, не зная, что сказать, старик добавил:

— Я вам и фонарь принес, своего-то у вас, наверное, нет, а лучину на гумне жечь страшновато.

Когда Тийна увидела, что женщины ставят на стол еду, слезы снова появились у нее на глазах. Старухе тоже было не легко. Она вздохнула:

— Вот только нам и осталось: то один чего-нибудь принесет, то другой, точно мы нищие, у волости на иждивении.

— А я ничего и сказать не могу, стою и смотрю, как деревянный, — промолвил Каарель. — До того отупел, ничего не замечаю, все точно во сне.