Оттенки страсти

Гостиная, служившая одновременно столовой, ибо кухня находилась прямо за дверью, судя по всему, была единственной комнатой на первом этаже. Все в убранстве этого дома представляло собой странную смесь хорошего вкуса и уродливых излишеств, присущих ранней Викторианской эпохе. Старинная дубовая мебель ручной работы, потемневшая от времени, наверняка досталась хозяевам по наследству и стоит в этом доме с незапамятных времен. Несколько гравюр очень высокого качества, и наверняка каждая тянет на несколько сотен фунтов стерлингов. Тут же стеклянная горка со столовым сервизом, ранний Вустер, и набором для специй из кобальта. На каминной полке множество расписных фарфоровых безделушек, явная продукция немецких мастеров.

В дальнем углу комнаты возле стены высокое пианино, покрытое сверху вышитой дорожкой с бахромой по краям. На дорожке громоздилась стеклянная клетка, в которой на искусственных веточках восседали чучела разноцветных канареек. Громоздкий книжный шкаф, упирающийся в самый потолок, плотно заставлен книгами в ярких разноцветных обложках, красных, синих, зеленых, что вносило приятное разнообразие в унылую гамму уже давно потерявших свой первоначальный вид обоев. Мона мельком глянула на книги и заметила, что рядом с классикой, работами философов, научной и медицинской литературой соседствуют и образчики современных романов. Фантаст Уэллс рядом с Бальзаком, а романы Голсуорси соседствуют с томами Тургенева и Вольтера. Мона не без любопытства стала разглядывать своего спасителя. Высокий рыжеволосый мужчина с ранней сединой на висках. Простое обветренное лицо, довольно скромный костюм не самого удачного покроя, однако и его речь, и весь облик безошибочно выдают в нем джентльмена.

– По правде сказать, вам крупно повезло, что я сегодня выбрался с визитом к одному из ближайших соседей, который живет в пяти милях отсюда, – проговорил он с приятной улыбкой и добавил: – Впрочем, «выбрался» – это не совсем точно. Я ведь врач. А врачи, как известно, не выбирают. Им говорят: «Иди!» – и они идут в любое время дня и ночи.

– Наверное, вам здесь одиноко. Если только работа не заполняет все ваше время, – посочувствовала Мона.

– О, у меня и в самом деле очень обширная практика. Ближайший пациент, как я уже говорил, живет в пяти милях, а до самых дальних миль сорок. Кстати, позвольте представиться – Дэвид Фолкнер.

– А меня… – Мона на секунду замялась. – Меня зовут Мона Гордон. У вас прекрасная библиотека, мистер Фолкнер.

– Это просто потому, что вы не рассчитывали встретить в такой глухомани дом, где есть Вольтер и Сен-Симон, – улыбнулся Дэвид Фолкнер благодушно, точно угадав мысли своей собеседницы. – Впрочем, отчасти ваше представление о библиотеках обычных шотландцев верно. Дело в том, что я сам немного балуюсь сочинительством.

– Какой вы молодец! – совершенно искренне восхитилась Мона. – И вы печатаетесь под собственным именем?

– Нет, под псевдонимом. Я подписываю свои работы именем Сэнди Макуизел. Едва ли вы слышали это имя, – добавил он с неподдельной скромностью. – Мои читатели – это главным образом жители Северной Шотландии.

Как ни странно, но имя было Моне знакомо. Она вспомнила, как от души веселился Питер, читая одну из последних публикаций этого, как он сказал, «шотландского Уильяма Джекобса», чье отточенное остроумие уже давно сыскало ему любовь и признание читателей, особенно шотландцев. Но Моне язык местных жителей казался почти иностранным, а потому она не вполне понимала и юмор Сэнди Макуизела, который так забавлял ее мужа.

И честно призналась в этом автору, получив в ответ шуточные извинения за то, что все же он предпочитает писать на родном языке. Мона стала с интересом расспрашивать доктора о его литературной работе, и вскоре тот, забыв о своей обычной сдержанности, расхвастался, словно школьник, получивший первую в жизни награду за школьное сочинение.

– Знаете, – задумчиво обронил он в конце разговора. – Писательский ведь труд очень похож на то, как родители взращивают своих чад. Вначале рождается замысел, потом его долго вынашиваешь, подобно тому, как мать вынашивает дитя. Потом это дитя появляется на свет, чаще всего в муках. Ты его кормишь, растишь, холишь, то есть шлифуешь и шлифуешь, пытаясь добиться совершенства. Наконец, в один прекрасный день рукопись ложится на стол издателю. Как это напоминает первый поход ребенка в школу! Робко, пугливо переступает он школьный порог, где еще долгие годы ему предстоит расширять и обогащать свои познания. Но вот и школа позади! Подобно юной дебютантке, книга выпархивает в свет и встречает абсолютно равнодушный прием со стороны критики. Лишь немногие дебютантки могут похвастаться тем, что их заметили, не правда ли? И лишь единицы из обилия книжной продукции удостаиваются высшей чести: завоевать сердце читателей.

После ужина они подсели поближе к огню, и доктор Фолкнер, испросив у Моны позволения, раскурил свою трубку.